|
Его отъезд повергнул меня в крайнюю степень отчаяния настолько угнетающую, что я даже потерял всякое желание бороться. Я жил нелюдимо, словно отшельник в пустыне. Даже нотариус перестал наведываться к нам. После Мерлена де Дерфа и Эрбо настала наша очередь оказаться пленниками замка. И как только ночь начинала наполнять своей мглой его залы, я, проверив прочность запоров, приходил и садился у изголовья Клер и мы, прислушиваясь, ждали, будучи неспособными ни двигаться, ни заснуть. Лишь с первыми проблесками дня, когда смутно вырисовывались силуэты окон, мы погружались в изнурительную летаргию. Выхода не было. Я уже знал, что моя жена обречена. Я также знал, что и мои дни сочтены тоже. Я знал, что нам предстоит погибнуть, потому что мы оказались свидетелями какой-то страшной тайны, запретной для простых смертных. В глазах моей возлюбленной временами мелькала тень смерти.
Клер почти не принимала никакой пищи, золотой перстень — свидетельство нашего союза — болтался на ее пальце, сухой кашель, приступы которого все усиливались, торопил прогрессирующую болезнь. Весь в слезах я решился позвать местного священника. Последовавшая церемония настолько взволновала меня, что я крайне затрудняюсь описать это величественное и раздирающее сердце зрелище. Забившись в угол комнаты, я едва сдерживал рыдания, в то время как священник, читая молитвы о прощении, мирил эту болезненную душу со своим Создателем. Его рука, рисующая над кроватью умиротворяющие благословения, казалось, рассеивала дурные влияния, сдавливавшие наши сердца. Он долго молился и, прежде чем покинуть нас, взяв меня под руку, прошептал. — Она много выстрадала сын мой. Но теперь она успокоена. Будьте же мужественны и доверчивы и не пытайтесь разгадать пути божественного провидения. Когда я вернулся в ее комнату, Клер дремала. Она была спокойна, и с ее губ слетало ровное дыхание. Это было обманчивое затишье, предшествующее буре. И действительно, когда сумерки сгустились над голыми верхушками деревьев, и когда ночь прислонила к нашим окнам свое мрачное обличье, Клер охватило нечто вроде оцепенения. Я зажег два канделябра и сел подле нее, мысленно спрашивая себя, отчего это она бедняжка так страдает и почему так тщательно скрывает от меня то, в чем призналась на исповеди священнику. Иногда она стонала, приоткрывая веки, и тогда я видел ее потерянные глаза, в которых вновь появился страх. — Дорогая моя, — прошептал я, — слышите ли вы меня? — Я больше не хочу, — простонала она, — нет. Я больше не хочу… Вы же прекрасно понимаете, что все они мертвы… Это были ее последние слова. Она еще немного пошевелила губами, но я не смог уловить ее последней мысли. Затем она стала неподвижной. С этого мгновения прошло много часов. С рассветом я обнаружил, что она уже не дышит. Моя жена была мертва. Или, по крайней мере, она была такой же, какой я увидел ее тогда в гостиной, подле ее родителей, в ту ночь, когда я забрался в замок, и такой, какой она предстала передо мной в ландо… Вот почему, несмотря на переполнявшую меня печаль, я не стал будить прислугу. Несмотря на ослепляющие меня слезы, я все ж нашел в себе силы достать из шкафа прекрасное зеленое платье времен нашей начинавшейся любви. Моя любимая стала такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Сделав это и причесав ее, я положил тело на кровать, и стал ждать чуда, которое неминуемо должно было произойти. Время от времени я прикасался к ее медленно остывающей руке. Однако ее рука, к которой я прикоснулся тогда в карете, была не только ледяной, но и несгибаемой. Почему бы жизни вновь не расцвести в этом теле, которое уже неоднократно было охвачено смертью? Целый день я молчаливо наблюдал за все более сереющим лицом моей дорогой супруги. Я потерял способность думать и молиться. Я ждал признаков жизни и был уверен, что они скоро проявятся. |
