Дюкло, обернувшись назад, увидел полковника де Шавеля, в изнеможении сидящего на берегу. Гренадер, который шел вместе с полковником, пал на дороге, и последнюю милю де Шавель шел один, шатаясь, как пьяный, от истощения и усталости. На берегу ему стало плохо. У него больше не было сил. Дюкло вернулся за ним, взвалил его на плечи и с трудом потащил по неровному, коварному льду, качаясь и падая от тяжести почти бесчувственного тела, повисшего на нем. Когда они перебрались на безопасный берег, Дюкло перекинул левую руку де Шавеля через свою шею и волок его так еще почти до вечера. Дюкло было всего лет двадцать пять. Он начинал свою военную карьеру в боях против русских и австрийцев при Эйлау и Иене, которые после русского похода могли показаться просто детскими забавами. В битве при Аустерлице Дюкло впервые подумал о том, что Наполеон — человек, который никогда не потерпит поражения в бою, и весь мир будет брошен императором к ногам Франции. В русской кампании он был ранен у Вязьмы, но это была только глубокая царапина от пули, и она быстро зажила. Он дрался всю войну, не жалея своего живота, в подражание самому маршалу Нею, которого он боготворил. Но сейчас он чувствовал одно только: ему надо было спасти де Шавеля, этого железного человека, который вышел в бой, имея только одну руку…

Если бы сейчас от Дюкло потребовали делать что-либо еще, а де Шавеля бросить, он, вероятно, сошел бы с ума и начал бы стрелять. Его колеблющийся разум сосредоточился только на одноруком полковнике. «Бросьте меня!» — несколько раз просил де Шавель, но Дюкло, свирепо глядя на него, продолжал тащить. «Я не допущу, чтобы вы погибли, после всего, — отвечал он. — Вы дойдете до Орши. Мы все дойдем до Орши». Он заботился о полковнике, как о малом ребенке, притаскивал ему скудные лакомства, раздобытые невесть где, накинул на него поверх полушубка свой собственный плащ. Ней как-то поинтересовался, куда девался его штабной офицер Дюкло, и когда ему сказали, чем тот занят, Ней велел оставить Дюкло в покое. Ему часто приходилось видеть, как в тяжелых походах люди сходили с ума, но сумасшествие в форме исступленного, фанатического выхаживания умирающего товарища Ней вполне мог извинить.

Граф Теодор Грюновский выехал из Варшавы по совету своего покровителя, графа Потоцкого. Совет был дан в столь резкой форме, что скорее напоминал приказ. Дело с судом над его женой и казнью расстроилось самым невероятным и неприятным образом. Потоцкий намекнул к тому же, что дурацкая казнь слуги Грюновского, предваренная довольно долгой поркой розгами, оттянула время и дала Валентине ускользнуть. Потоцкий сделал вывод, что Грюновскому, с его плачевной невезучестью и садистскими наклонностями, лучше скрыться на время во Львове, подальше от гнева польской публики и возвращающихся озлобленных французов. Исход самой войны уже не вызывал сомнений. Наполеон стремительно отступал из России, и его личная безопасность тоже, в сущности, была под вопросом. Те в Польше, кто был лоялен Наполеону и оказывал ему поддержку, теперь могли попасть в большую опалу у русского царя, который явно будет претендовать на овладение Польшей. Многие члены Высшего Совета Герцогства Варшавского уже спешили переменить свои пристрастия и один за другим ездили на поклон к Адаму Чарторыскому, который теперь был, что называется, на коне. Впрочем, были и такие, что, не желая смотреть реальности в глаза, все еще держались за Наполеона, утверждая, что это отступление не будет продолжаться вечно и что самой Польше ничто не грозит, пока ее защищает император Франции. И все-таки, взвесив резоны, Грюновский уехал к себе в поместье от греха подальше. Он провел там уже около месяца, когда вдруг обнаружил среди слуг какое-то очень знакомое лицо. Подойдя, он притянул женщину к свету и увидел плоское широкое лицо Яны, служанки Валентины.