|
Хотя бледную копию довелось как-то увидеть в лице и позе одного известного баритона, когда он умолял швейцара пустить его в закрытый уже ресторан: он тоже пал на колени, он бился лбом о дверное стекло и умоляюще простирал руки… Однако скорбь нашего гастрономного страдальца по своей сдержанности и, я бы сказала, монументальности далеко превосходила бледную ресторанную копию.
Вот и все. Написала «все», а рука не хочет оставить пера, голову переполняют возвышенные мысли — о боли, о духовной красоте и великой цели… Кто-то играет Бетховена, над городом мирно скрипнул могучий строительный кран, кто-то заплакал на противоположной стороне планеты, где-то пролилась невинная кровь… Тихо!
ЭЛЕГАНТНАЯ ЖЕНЩИНА
Нет, не с остановки, не с улицы, не с вольного воздуха появилась она в нашем троллейбусе — впорхнула прямо с обложки журнала мод, только, конечно, не того, который валяется в газетных киосках рядом с годичной давности зубной пастой. Все-все в ней было элегантно: от невесомого мехового тюрбана до каблучков сапожек, от семенящей походки до грациозной линии лилейной шейки — все! В троллейбусе словно пахнуло свежим и безжалостным ветром моды. Порыв его шевельнул у кого-то перышко на выцветшей шляпке, кому-то задрал замызганную полу плаща, спутал бесформенный пук волос на затылке. Скажу, не преувеличивая: такого элегантного существа не доводилось мне видеть ни в одном троллейбусе! Это было высшее проявление элегантности, вершина, недосягаемый пик, над которым простираются еще не исследованные сферы, последний писк, за которым пока еще мертвое молчание законодателей моды… Все пассажирки — недаром молвится, что у женщины и на затылке глаза! — будто сговорившись, уставились на неземное существо и, словно ослепленные прожектором, отвернулись. А она, элегантная, столь явно почувствовала свое превосходство, что ее взгляд скользнул по ним, как по прилавку с уцененными товарами, и от этого взгляда, от все еще слепящего света мощного прожектора женская часть троллейбуса стала ежиться и извиваться, подобно извлеченному на поверхность земли кроту, преспокойно до этой поры сидевшему в своей норке и влачившему нелегкое бремя повседневных забот… Безжалостный прожектор не пощадил и самого старичка-троллейбуса: только теперь заметили мы, какие у него потертые и залатанные сиденья, как перекошены двери, погнуты и поцарапаны поручни… А водитель? Косматая растрепа… да еще омерзительный поролоновый цветок за зеркало заднего вида заткнула. Сидит, разинула рот и уставилась в это зеркало: пожирает глазами элегантную пассажирку. Еще чуточку бы, и въехала в витрину с манекеном — гипсовой куклой, запеленатой, словно младенец, в какие-то выцветшие тряпки, — на них тоже упал ослепляющий луч прожектора… Когда элегантная женщина стянула с руки необыкновенную перчатку с вырезом, предназначенным для поцелуя, мы все как одна сунули неуклюжие лапы поглубже в карманы; когда она поправила свой невесомый шарфик из оленьей шерсти — мы, как вспугнутые индюшки, втянули головы в плечи до самых ушей; а когда она расстегнула новехонькую пухленькую сумочку, одна толстая пассажирка затолкала свой допотопный ридикюль под себя и поехала, как всадник в седле. И чем дальше мы ехали, тем все более жалкими казались и сами себе, и друг другу; юноша спортивного вида, сидевший рядом с толстой всадницей, не выдержал, с брезгливым выражением на лице поднялся и пересел на место для детей и инвалидов. Между тем элегантная женщина расстегнула холеными ноготками хорошенький кошелек — тоже последний писк моды — и, покопавшись в нем, чего-то там не обнаружила. Не обнаружила она этого «чего-то» и в сумочке. И, крайне удивившись сему обстоятельству, вопросительно обвела взглядом прилавок с уцененными товарами, то бишь нас. |
