|
И силы ислама являются первыми, кто это прекрасно понимает. Потому они и ищут союза с Россией: вместе они уже в скором времени, исторически скором, образуют превосходящую силу. Со своей стороны, нетрудно увидеть, что в таком развитии событий заинтересована и сама Россия. И поэтому-то ключевым вопросом и является: кто возглавит это государство, сохранится ли в нем существующая система или изменится, и если произойдут изменения – кто именно окажется на самом верху: тот, кого поддерживает Запад, или его конкурент.
– Если это так, то вряд ли заинтересованные стороны ограничиваются лишь ролью наблюдателей, вы согласны? – О, вне всякого сомнения, здесь сейчас работают очень активно, хотя и стараются, чтобы внешне это никак не проявлялось. – Думаю, восточному кандидату все же не устоять. Западные разведки… – Не скажите, не скажите. Восточная хитрость временами бывает… Я миновал этих мыслителей; похоже, сегодня сюда набралось политологов больше, чем кого угодно другого. В другое время я не упустил бы возможности посостязаться с ними в искусстве словоблудия; но сейчас у меня были дела и поважнее. Терминология меня не смущала: я прекрасно знал, что деценний – decennium по-латыни – означает на русском просто десятилетие, но ни в коем случае не производится от слова decens – пристойный, что, как совершенно ясно, к России никакого отношения не имеет. Термин этот вошел в обращение, кстати сказать, с легкой руки господина Вебера, журналиста, в настоящий момент здесь присутствующего и пытающегося с немалыми усилиями добраться до нужной точки посольского пространства. Я перестал прислушиваться. Официант – видимо, у него здесь был четко обозначенный маршрут – вновь проскользнул мимо, и я невольно удивился тому, как легко он двигался в толпе: словно находился в совершенной пустоте. Однако на сей раз я успел поднять руку, вооружился бокалом и остановился наконец на относительно свободном местечке. Я не искал никаких встреч: знал, что тот, кому я нужен, сам найдет меня. Так и получилось. Оказалось, что на сей раз мое общество потребовалось человеку из посольства Ирана; это меня не очень удивило, поскольку знакомы мы были с достаточно давних пор. Он подошел, приятно улыбаясь, изображая, как это принято в его краях, бескрайнюю радость. – Джаноби Вит Али, ассалому алейкум! Хуш омадед! (Хорошо, что хоть он не назвал меня Салах-ад-Дином!) – Ва алейкум салом, дусти азиз! – Саломатиатон чи тавр? (Ну конечно: вежливость требует прежде всего поинтересоваться моим здоровьем.) – Хамааш нагз, ташшакур. Азони худатон чи? Ахволи хонуматон хубаст? Он, улыбаясь, обрадовал меня вестью, что и у него, и у жены его со здоровьем все в полном порядке: – Ташшакур, хама кор хуб. Ему, персу, конечно, удобнее было говорить на почти родном таджикском, чем мне. Но я старался не ударить лицом в грязь. С таджиками у меня были давние дела: ислам из их краев уже много лет шел к нам плотной струей, не менее мощной, чем с Кавказа, Волги, Приуралья и Саудовских банков. – Дер боз камнамоед! – слегка упрекнул он. – Корхо чи тавр, чи гапи нав? – Ташшакур, – поблагодарил я. – Хаво хунук шуд. Ман ба хунуки токат надорам. Он усмехнулся. Ссылка на холодный климат России, якобы не позволяющий мне бывать тут почаще, звучала из уст урожденного москвича действительно несколько юмористически. |
