Бесили меня и няни-гувернантки, толкавшие в Гайд-парке коляски с холеными, в красных бантиках детишками, эти сытые бэби тоже раздражали (вспоминались голодающие в Африке). Хотелось разъяснить гувернанткам, что напрасно они смотрят так гордо – они лишь жалкая обслуга у ликующих, праздно болтающих, которым не до своих детей и не до труда на благо, им бы «Вдову Клико» в ночных кабаках… Какое счастье, что такого позорища не могло быть в нашей стране, где обилие детских садов с их равенством и братством, и нет никаких бонн!

Взор мой метался в поисках честных и эксплуатируемых, они, естественно, встречались, пару раз я разговаривал с бомжами-кокни, от них воняло, да и понять сленг было невозможно, люмпены-бомжи явно не вписывались в революционную массу, на которую делала ставку компартия. Я бывал в бедных кварталах с серыми, обшарпанными домами – это поддерживало огнь Веры, – беседовал с рабочими, но общего языка не находил, что приводило меня в смятение: неужели я оторвался от гегемона, который соль земли? Увы, среди английских трудящихся я чувствовал себя дискомфортно, приходилось изображать простого парня, у которого папа работал слесарем (о ЧК я, естественно, помалкивал), что тоже не воспринималось на ура. Дипломатов рабочие на жаловали, даже советских, видели в них чужой класс, впрочем, а кто их любит у нас в стране?

Боже, неужели старший лейтенант был догматиком или еще хуже – дураком? (Это вечный рефрен.) Раскроем его личное дело, что на вечном хранении в отделе кадров: фотография в штатском, фотография с погонами, анкеты разные, расписки, автобиография, партийная и пр. характеристики, составленный собственноручно список близких друзей (так полагалось), читаем доносы друзей, знакомых, подруг, а также дворников и управдомов.

Неужели дурак?

А пуркуа па?

А может, просто время было другое? Неужели весь народ… тоже… тс! не трогай святое! Неужели дурак?

А почему бы нет?

Горжусь, что в двадцать семь лет, будучи всего лишь старлеем, работал в среде английской элиты, и небезуспешно.

И до сих пор терпеть не могу морганов, ротшильдов, особенно русских жуликов-предпринимателей, не выношу бонн и стриженых собак, ненавижу…

Не надо мучить старлея, ему еще надо успеть в полковники, ему еще надо вовремя соскочить с поезда.

Глава третья

Моя жизнь в искусстве, без которого разведка чахнет, ведь все мы, шпионы, в душе клоуны и трагики

Силы такой не найти, которая б вытрясла из нас, россиян, губительную склонность к искусствам: ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо.

Начать бы так: жили мы в Куйбышеве напротив оперного театра, и сей художественный факт мажорным отпечатком лег на мое нежное, еще не испорченное подрывной деятельностью сердце.

И поставить точку.

Или, на худой конец, добавить, что оперный театр располагался на просторной, как вся страна, площади, недалеко от памятника большому любителю искусства Василию Ивановичу Чапаеву, в театре иногда проводились и молодежные вечера с танцами, где фигуранту однажды из-за девушки чуть не начистили физиономию, и только резвые ноги уберегли от позорных синяков.

Уже в детстве неугомонные родители, жаждавшие вырастить вундеркинда, напустили на меня полчища изящных муз.