До сих пор, как ему казалось (хоть он и не всегда сверялся с часами), сон длился для него около трех часов, хотя в настоящем мире это время всегда равнялось десяти минутам. До поры до времени он не видел в этом какого-то особого смысла, но сделал одно интересное замечание: если бы первый сон начался с более раннего момента, например, с того, что он плывет еще далеко в море, за несколько миль от берега, то он не успел бы выбраться на сушу за три часа, отпущенных ему сном, и при таких условиях непременно бы утонул. Я не понимал, как он смог прийти к подобному выводу, и решил, что настала пора отвлечь его внимание от этих мрачных рассуждений. Но хотя я говорил искренне и, как мне казалось, убедительно и по существу дела, он вздохнул и сразу же напрочь отмел те мои доводы. Он был просто уверен в том, что это могло произойти, и никакие слова не могли его разубедить.

Тогда я спросил Фарлоу. не считает ли он, что после его возвращения в наш мир в кровати был бы обнаружен утопленник, и он совершенно спокойно ответил мне, что это было бы именно так. Это глубоко поразило меня и побудило расспросить его еще кое о чем. По его рассказам выходило, что его физическое тело отсутствует в комнате во время таких сновидений, и я предложил ему подежурить в спальне, если это принесет какую-нибудь пользу. Но он сразу же отверг мое предложение, не давая при этом никаких объяснений и как-то странно посмотрев на меня. Я подумал, что он боялся любого постороннего вмешательства, даже идущего из добрых побуждений, так как оно могло усложнить его «возвращение» в наш мир.

Я не стал настаивать, потому что ясно видел, насколько серьезный оборот начало принимать это дело. На следующий вечер я снова пришел к Фарлоу. Он выглядел более спокойным и рассуждал вполне разумно. Эту ночь он спал без сновидений. Через несколько дней мы продолжили наши беседы. Теперь его сны начинались с того, что он лежит на берегу уже достаточно отдохнувший, и солнце даже успело высушить ею одежду. Песчаный берег простирался на несколько миль, и, хотя никаких сколько-нибудь значимых ориентиров в пределах видимости не было, Фарлоу не покидало ощущение, что он находится на Востоке, причем в какие-то давние времена. Раз за разом солнце поднималось все выше, туман рассеивался, волны лениво выползали на белый раскаленный песок, и постепенно на востоке, вдалеке, на самом горизонте, сквозь туман стали проглядывать шпили какого-то города.

В течение всей серии снов Фарлоу не знал, ни кем он является, ни как очутился в море и что делал на берегу. Одет он был всегда в льняную рубаху и темные штаны, а просыпался неизменно сухой и в пижаме. Кроме того, каждый раз появлялось одно и то же соотношение времени во сне и в реальности — три часа и десять минут.

Страх перед сном еще не появился в нем, и сны являлись примерно одни раз в неделю, хотя иногда бывало и по два раза, и по развитию событий каждый последующий сон заходил чуть дальше предыдущего. Обычно эти видения посещали его тогда, когда он был сильно утомлен, во всяком случае в такие дни ему казалось, что преграды реальности разбиваются быстрее. Приятель-врач был по-прежнему не в состоянии чем-либо ему помочь. Тогда-то Фарлоу и решил захватить с собой в реальный мир что-нибудь с берега из мира сна, если только физически это окажется возможным. Он поведал мне об этом намерении как-то вечером, когда мы, по своему обыкновению, сидели в его кабинете после сытного ужина. Я отметил про себя, что такое признание стоило ему немалых усилий.

Когда мы увиделись в следующий раз, то первое, о чем я спросил его, едва находя нужные слова, было — удалось ли ему это сделать? Он ответил не сразу, одарив меня долгим пристальным взглядом.