Видно, в счастливую пору вошел. В первой же лавке кинулись ему в глаза бусы из синих камешков, держащих в себе чудный таинственный огонь. Спросил цену. Купец заломил, да так, словно ему прогнать хотелось покупателя. Василий Иванович вздохнул, принялся разглядывать стеклянные бусы. Тоже ведь блестят.

— Степеннейший! — раздался вдруг молодой веселый голос. — А ведь ты не прав! Пошто обидел князя? Аль не ведаешь, князь Шуйский у великого государя — первый рында!

Василий Иванович узнал в добром веселом молодце Бориса Годунова. Борис служил у царевича Ивана Ивановича рындой с копьем, был вторым после брата Андрея.

Купец проворно поклонился Василию Ивановичу и подобрел.

— Князю Шуйскому — почтение и многие лета. От князей Шуйских купечество всегда видело благоволение и защиту.

— Так что ж ты, сукин сын, такую безбожную цену за стекляшки свои запрашиваешь?

— Борис Федорович! — поклонился купец с достоинством. — Сии камешки редкой красоты. Цену я, грешный, может, и завысил, но не намного.

— Ты свою песню оставь. Сколько взаправду просишь?

— У меня таких денег нет, — поспешно сказал Василий Иванович. — Куплю стеклянные.

— Ты слышишь?! — закричал на купца Годунов. — Чтоб рында с большим саадаком покупал стеклянные бусы! Да разобьет тебя гром!

— Не гневи Господа, добрый человек! — сказал купец рынде с копьем, перекрестился, взял бусы и подал Шуйскому. — Сколько сам даешь?

Денег у Василия Ивановича и впрямь было на стеклянные бусы, Годунов столько и предложил.

— И твое такое слово, князь? — спросил купец Шуйского.

Василий Иванович насупился, принял бусы и назвал две трети запрошенной цены.

— Спасибо, князь! — обрадовался купец. — Шуйские они и есть Шуйские. Бери сию красоту. Возьму же с тебя четверть цены.

— За деньгами прошу ко мне домой пожаловать, — сказал Василий Иванович. — Таких денег не ношу с собой.

Годунов смотрел на князя веселыми глазами. Посмеивался.

— Зря ты, Василий Иванович, мой торг сбил. Он бы отдал камешки, как ему сказано было.

— Да ведь это сапфиры!

— Подумаешь! — и, зыркнув по сторонам, вдруг сказал: — Царь-то, Иоанн Васильевич, бежать собрался.

У Шуйского от ужаса вытянулся нос.

— Думаешь, брешу?

Шуйский молчал.

— А-а! Не бойся ты! Не мое это дело — выводить на чистую воду царевых изменников. Я брата твоего полюбил. Молод, а ума больше, чем у Мстиславских с Романовыми, коли умишко-то их вместе сложить. Мы, молодые, вместе должны держаться… Про царя правду говорю. Он вчера утром позвал английского гонца Сильвестра и велел ему домой собираться: пусть королева Елизавета на своем королевском совете решит, какой двор могут дать русскому царю-изгнаннику, сколько слуг позволят иметь, — смотрел нагло, а слова и подавно были крамолой и крамолой… И вдруг вздохнул — Такие вот дела, рында с большим саадаком… Вместе нам надо держаться, коли грянет беда.

— Я за царя-батюшку голову положу! — прошептал князь.

— Так и я положу! — сказал Годунов, сверкая белыми зубами. — Прощай покуда!

Василий Иванович побежал было, забыв, что и у него лошадь на коновязи. Дома заперся в чулане, за своей спальней.

Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи — кафтан промок, а в голове — звон и пустота!

Наконец Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся.