И тут Федор Нагой пальнул из пистолета, целя в голову передней лошади.

— Ребята, утки!

Палили, покуда конские головы не ушли под воду. И карета ушла.

— Гойда! — крикнул Нагой. — Государь ждет нас в слободе!

Скакали, как татары, с визгом, с улюлюканьем. В ушах Василия Ивановича звенело от пальбы, и сверлила голову всего одна мыслишка: «Причислен ли ты, раб Божий Василий, к сонму злодейства или ты тоже мученик?»

Ответа не было.

По небу ползли серые осенние тучи, тяжелея, оседая к земле. Посыпался дождик, да не осенний мелкий, как пыль, — иной. Каждая дождинка была с денежку, падали капли редко, щелкая.

— Слезы! — прошептал князь Василий, норовя слизнуть дождинку с усов: не солона ли?

В Александровскую слободу приехали глухой ночью. Утром, выйдя на крыльцо, Василий Иванович обомлел: золотой купол на церкви красили черными полосами.

— Память по царице Марии, — сказал Шуйскому одетый в черную рясу молодой монах.

— Годунов?! — изумился Василий Иванович. — Ты в послушниках?

— В послушниках, князь. У царевича Ивана Ивановича. Мы в слободе все так одеваемся. По-старому, по-опричиному. Да что ты меня чуждаешься, Вася? Мы же с тобой родня, свойственники. Лишнее слово сказать боишься. Живи, пока жив! Один Господь знает, где оступимся.

И повыл, намекая, кто обитает в царской слободе, и который уж раз ужаснул Василия Ивановича.

16

Худо было в слободе. То молились, то бесились. После разгульного пьянства царь Иван наложил на себя и на слуг своих жестокий трехдневный пост. Пили святую воду, ели по сухарю в день.

А пост кончился, царь вдруг вспомнил: у бывшего опричника, у дьяка нынешнего, у Дружины Володимерова жена весны краше. Послал привезти.

Привезли. Три дня царя не видели. На четвертый утром загудели гудошники, забубнили бубны. Высыпали обитатели Александровской слободы узнать, что за праздник у великого государя.

Ряженные в скоморохов комнатные люди Ивана Васильевича кричали, собирая народ:

— Москва совсем поглупела! Бабу, дьячиху, с Весной равняла! Поглядите сами, Весна или не Весна, красна иль не красна?

Из царских покоев, держа за руки, вывели одетую в одни только красные сапожки женщину. Поставили у березы.

Ноябрь на Руси — холодный месяц, но так уж вышло: ни мороза, ни дождя, ни ветра, солнца тоже не было, но от земли поднимался парок последнего тепла.

Смотрел Василий Иванович на несчастную с прилежанием. Знал, царские слуги следят, запоминают недовольных.

Жена Дружины Володимерова ни на что доброе уж не надеялась. Стояла гордая, чистая в своем позорище, красотой посрамляла мучителей.

Грудь высокая, плечи детские, нежные, бедра только деток плодить. Бела как снег, а волосы пепельные, легкие, до пят, в глазах — молитва.

Молчали бывалые слуги Грозного. Скоморохи всполошились.

— От Ивана Васильевича! Подарочек! — толкнули женщину в толпу.

Нашлись охотники, уволокли, надругались. Потом убили. Труп отвезли в Москву. Повесили в доме Дружины Володимерова. Над столом. Слуг приставили. Неделю дьяк обедал под трупом супруги. Сам опричник, знал повадки своих, кушал. А когда не мог, его насильно пичкали.

Иван Васильевич про соперницу Весны скоро забыл. Навалились дела государственные, наитайнейшие. Первая тайна — не было денег на войну с Ливонией. Другая тайна — польская корона оставалась сиротой после бегства Генриха Анжуйского.

Гонец Ельчанинов, отправленный поздравлять короля Генриха с восшествием на престол, короля не дождался, но дождался сейма.