– Хорошо, – довольно! – сказал учитель. – Ежов, Николай, – продолжай!
Один из соседей Фомы по парте, – непоседливый, маленький мальчик с черными, мышиными глазками, – вскочил с места и пошел между парт, за все задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску, набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
– Ти-ше, – сказал учитель, болезненно сморщив желтое лицо с усталыми глазами.
А Ежов звонко и быстро говорил:
– Теперь мы узнали, что первый разносчик получил барыша семнадцать копеек…
– Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько барыша получил второй разносчик?
Наблюдая за поведением мальчиков, – так не похожих друг на друга, – Фома был захвачен вопросом врасплох и – молчал.
– Не знаешь?.. Объясни ему, Смолин…
Смолин, аккуратно вытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку, не взглянув на Фому, окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на ходу, отправился на свое место.
– Эх ты! – зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстати толкая его кулаком в бок. – Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек… а разносчиков – двое… один получил семнадцать – ну, сколько другой?
– Знаю я, – шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это лицо – круглое, пестрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром.
А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:
– Ты чей сын – Шалого?
– Да…
– Ишь… Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?
– Хочу…
– А что дашь за это?
Фома подумал и спросил:
– А ты знаешь сам-то?
– Я? Я – первый ученик…
– Вы, там! Ежов – опять ты разговариваешь? – крикнул учитель.
Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:
– Это не я, Иван Андреич, – это Гордеев!
– Оба они шепчутся, – невозмутимо объявил Смолин.
Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой, учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:
– Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду…
– А ты зачем сваливаешь на новенького? – не поворачивая к ним головы, тихо спрашивал Смолин.
– Ладно, ладно! – шипел Ежов.
Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, который одновременно и нравился ему, и возбуждал в нем желание отодвинуться от него подальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин – тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов – сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Это было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей маленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова, значение которых было известно только ему одному.
– Мы с тобой будем товарищи, – объявил он Фоме.
– А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? – напомнил ему Гордеев, подозрительно косясь на него.
– Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, – с богатых учитель-то не взыскивает… А я – бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился – он бы давно уж выключил меня. |