Сжалься надо мной, старик, ибо я тоже страдаю.

Сжалься надо мной, сжалься надо мной.

Я пытаюсь понять, Гаспар, воистину пытаюсь, пытаюсь понять мысли Божии и пытаюсь также, чтобы и остальные их поняли, по никто не понимает, разумеется, никому не интересно понять, они предпочитают не понимать, ведь пойми они, ах, бедный Гаспар, если бы они только поняли… Если бы они только поняли, то впали бы в эпилепсию и вошли в церкви, чтобы расстрелять деревянных, бронзовых, серебряных и золотых Христов; пойми они только, и они уже больше не стали бы прислушиваться к Старику, пойми они, и они бросили бы его в Тибр голым или во всем одеянии, но они бросили бы его, а вслед за ним тиару, облатки, распятия, статуи пап и эти дерьмовые картины, которые прославляют и освящают кормчего. Самое поразительное из всего, дорогой Гаспар, что это они — идиоты, блаженные, юродивые, униженные, больные, подонки и отбросы общества, мучимые собственными бедами, старики, брошенные своим потомством, как твоя мать, — именно они готовы обмочиться при одном только виде Папы, а самое поразительное из всего самого поразительного то, что никакие аргументы и доводы никого не убеждают, ибо во всех них жива так называемая вера, иными словами, у них застит глаза, когда Старик выходит, весь важный и расфуфыренный, в драгоценных одеждах, напичканный самыми хитрыми лекарствами на земле, выходит прочесть непонятные, написанные за него другими слова, но Старик этот не просто Старик, а Старик, представляющий всех стариков на свете, всю эту гниль, которую я ненавижу, ибо я молод, ибо в дьяволе, несмотря на всех продажных ватиканских художников, есть это — дьявол молод и прекрасен, и вот вам ловкость рук, фокус-покус: всемирный порядок и благосостояние, которые держатся на тех же гвоздях, которыми был распят Христос, самых прочных и долговечных гвоздях, выкованных в мире ином, и я облапошен, облапошен, ибо мои естественные союзники, вся эта шайка эксплуатируемых, голодных и вшивых нищих со всего мира — повторяю, мои природные союзники, — становятся на его сторону, и тогда, пожалуйста, может явиться кто-нибудь из моих дружков, к примеру, университетский профессор этики, любитель секса, ибо занятия философией делают человека необузданным сексуально, потому что достаточно чуть копнуть этот вопрос и окажется, что нет ничего важнее секса, что секс — переживание небожителей, а жизнь небесная куда более мимолетна, чем жизнь земная, так вот, как я уже говорил, появляется профессор этики, но не просто, а во всеоружии своих неоплатных и несокрушимых философских аргументов по поводу того, как устроена и на чем держится вся эта чертовщина, — иными словами, систематической лжи, действующей благодаря вере или, точнее выражаясь, привитым в детстве суевериям, — итак, повторяю, появляется профессор со своим дьявольским анализом существования зла в мире, и никто не обращает на него внимания, поскольку аргументы и доводы — сильная сторона моих слуг — бессильны против веры, идиотизма и глупости нищих духом, тех самых нищих духом, которые стонут и рыдают, истекая кровью на кресте Христовом, пока я терзаюсь тоской и злобой в окружении тысячи удовольствий.

Спасения нет. Спасения нет ни для кого с тех пор, как я измыслил соблазн и желание — этот совершенный механизм, предназначенный, чтобы плодить несчастья. А чтобы этого не показалось мало, я разжег в людских сердцах огонь алчности, и эта алчность и это желание, заставляющие раздуваться ваши «я», уничтожают всякую возможность того, что кому-то повезет. Я хорошо знаю, что говорю, поверь мне. Ибо даже жажда Бога есть не что иное, как одна из форм алчности, желания и самовлюбленности. Голубиный помет, да, как не уставал тебе напоминать твой приор Косме, еще один из моих слуг, пусть и не ведающий об этом, но помет фосфоресцирующий, Гаспар, вы — фосфоресцирующий помет, который хочет подняться над Землей и улететь далеко, за пределы этого мира.