|
А завтра воскресенье, так что даже не на следующий день, а на понедельник. Ясно, что нас не запрут здесь, а отпустят домой, и тогда… Тогда мы договоримся обо всем до последней мелочи, установим точно, где мы сожгли лоскут красного платья, который остался от Эльки. И хотя ни Вайзер, ни Элька не были разорваны снарядом, мы это подтвердим во имя святого покоя. Все будут довольны – директор, сержант, М-ский, доволен будет прокурор, и больше всех Вайзер, который наверняка одобрительно следит, как мы пытаемся выкрутиться. Вдруг под прикрытыми веками я увидел, как подмигивает мне треугольное око Бога, маячащее в тучах. Как на картинке, которую показывал ксендз Дудак. «Помните, – говорил он, поднимая палец вверх, – оно обо всем знает и все видит, когда вы обманываете родителей, когда отбираете у приятеля карандаш или забываете перекреститься, проходя мимо распятия или часовенки. Ничего не забывает, обо всем помнит, о каждом грехе и каждом благородном поступке. А когда ваши души предстанут пред лицем Его, Он припомнит вам то, что делали вы на земле». Да, ксендз Дудак обладал несомненным педагогическим талантом, так как часто, когда я по мелочам привирал матери или оставлял себе сдачу с покупок, треугольное око не давало мне покоя. И сейчас я вспомнил о его существовании, тем более что показания наши не были мелким враньем, это была целая система, выстроенная нами, целое здание лжи ради выгоды – вот ради чьей выгоды, этого я толком не понимал, и это не давало мне покоя. Кому нужна была эта ложь? Тем, сидящим за дверью, обитой стеганым дерматином? Нам самим? Или Вайзеру, который приказал нам поклясться, что мы никогда ничего никому не расскажем? Но если так, если это вранье возникло прежде всего во имя Вайзера, то как быть с треугольным оком, взирающим на каждый жест и слушающим каждое слово со своих запредельных высот? На чьей стороне в этом случае Господь Бог? – думал я. Если на нашей, и прежде всего Вайзера, то Он должен простить нам грех. А что, если на другой? Что, если Вайзер коварно связал нас клятвой? И тут я испугался не на шутку, так как впервые почудилось мне, что Вайзер мог оказаться нечистой силой, которая подвергла нас испытанию, опутав сетью соблазнов.
Теперь я вспоминаю, что ксендз Дудак рассказывал о дьяволе: «О да, не всегда он выглядит грозно. Иногда приятель говорит тебе, чтобы ты не шел в костел, и это нашептывание дьявола, который, в ущерб долгу, обольщает тебя картиной фальшивых удовольствий. Иногда, вместо того чтобы помочь родителям, ты идешь на пляж, ибо какой-то голос подсказал тебе, что это интересней. Да… – ксендз делал драматическую паузу, как во время проповеди, – таким способом дьявол искушает даже детей, но помните, мои милые, ничто не укроется пред лицем Господа, и кара за грехи может оказаться страшной. Посмотрите только, – ксендз начинал почти кричать, доставая следующую картинку, – какие муки ждут грешников, которые не послушались голоса справедливости, которые не опомнились вовремя, посмотрите только, как они будут страдать, и не сто, двести или пятьсот лет, а целую вечность!!!» И нашему взору представала сотворенная рукой художника картина адской бездны, куда косматые черти швыряли голых грешников. Их тела, падающие вниз, скрюченные, исколотые вилами, исцарапанные когтями, лизали языки пламени, которое доставало до них с самого дна преисподней. Когда ксендз прятал репродукцию, у нас не оставалось сомнений, что ад выглядит именно так. И теперь, сидя рядом с Шимеком на складном стуле, я вовсе не был уверен, не припомнит ли нам треугольное око наше вранье, когда мы предстанем перед ним один на один и когда уже ничего невозможно будет скрыть, как прежде от М-ского или человека в форме. Сегодня я знаю, что эти размышления свидетельствовали об упадке духа, и с того момента следствие стало для меня еще большим мучением. Я раздумывал, не рассказать ли честно о событиях последнего дня над Стрижей. |
