— Я очень доволен, Серж, очень доволен… Поскорее возвращайтесь!

Дома я долго стоял под душем. Как древние, я верил в то, что вода смывает позор. Секретарь Гаравана! Среди всех гримас жизни эта наверняка выглядела самой отвратительной.

На следующее утро я перевел деньги с чека на свой банковский счет и сбрил бороду. Отныне мое нагое лицо напрашивалось на изобличение. Я позвонил у дверей Гаравана. Меня приняла старая Анриетта.

— Мсье нет дома, но он сказал, что вы знаете, чем надо заняться.

— Да, я в курсе.

Я направился прямо к письменному столу, на краю которого лежала стопка нераспечатанных писем и записка Гаравана:

Иногда я придумывал варианты. Употреблял менее избитые обороты, выражал благодарность в более субъективной манере. Но как бы я себя ни обманывал, я оставался его подручным. Его негром! В десять я все бросил и сбежал, чувствуя, что больше не могу. Прохаживаясь по улице, я выкурил две или три сигареты. Я был волен в любой момент сказать Гаравану: «Вы подлец!» И хлопнуть дверью. Но такая свобода действий меня связывала. Возможно, это звучит чудовищно, но я охотно убил бы Гаравана, однако не желал вызвать его неудовольствие.

Я вернулся, чтобы доделать работу. Я также записал несколько телефонных звонков, условился об одном-двух свиданиях. После полудня я купил черные очки. В них я почувствовал себя более защищенным. Гараван уже был дома, когда я вернулся. Мне пришлось извиниться за то, что я отлучался. Я ужасно досадовал на себя за то, что он засек мою отлучку.

— Да нет же, дорогой Серж. Это мне следует извиниться перед вами. Вы вправе думать, что я — человек неорганизованный: говорю вам, что буду отсутствовать, а сам возвращаюсь ранее обещанного срока. Все это кажется непоследовательным… Но так нынче складывается деловая жизнь… Вы, я вижу, провернули большую работу. Остальное может и подождать… Если завтра меня будут спрашивать, скажите, что мы уезжаем на месяц в путешествие. А через два дня мы переедем в деревню.

Гараван был говорлив. Он, с первого взгляда производивший впечатление человека неприступного, манерного, со мной держался непринужденно. Это выражалось в том, что он слишком много себе позволял и слишком много говорил. Мы играли в игру со смертельным исходом, и тем не менее его голос звучал дружелюбно, а его отношение ко мне выдавало желание произвести приятное впечатление.

— Вы размышляли над нашей историей? Лично я много думал о ней. Что меня все больше и больше смущает, это взрыв, в результате которого наш герой получил увечье… В это трудно поверить… Нет ли в письмах, которые вы прочли, умных критических замечаний?

— Нет. Зато много похвал.

Гараван, стоявший посреди кабинета, руки в карманах, сделал несколько шагов к окну и, приоткрыв шторы, выглянул на улицу, словно за кем-то наблюдая. Позднее я заметил, что эта его привычка походила на своего рода манию, так же как манера, проходя мимо двери, прислушиваться. Может, он любил подслушивать под дверьми?

— Не слишком ли вы скучали?

— От чего именно?

— Читать столько писем. Я покраснел.

— Нет. Немного однообразно, конечно. Хотите, я зачитаю вам выдержки? Он рассмеялся и поднял руку.

— Нет. Увольте. Это по вашей части. Не по моей!… Я сказал, что много размышлял над этим взрывом… В романе можно описать все, что угодно. Но в фильме… Не думаете ли вы, что сцена увечья Робера рискует показаться с экрана несколько… мелодраматичной? И даже слегка комичной? Я запротестовал. Мне надоели эти постоянные намеки.

— Вы, несомненно, правы, — согласился он. — Больше всего я опасаюсь, как бы лучший эпизод фильма — взрыв — не оказался не на своем месте.