Всю ночь мы бодрствовали, потому что канонерка неотступно следовала за нами, то зажигая свое мертвенное «электрическое солнце», то гася его. Никогда я так не ждал утра: ах, лишь бы оно поскорее наступило, чтобы не было этого проклятого «электрического солнца», когда испытываешь унизительную беспомощность, точно голый.

Я зори, восходы, утра люблю. (Деревенская привычка подниматься с петухами не оставила меня поныне.) А с парохода я любил смотреть на цвет воды. В Средиземном море он был сильной, даже, пожалуй, грубоватой синевы; в Суэцком канале – нежный, как у незабудок; в Красном море – изумрудный, потом менялся и к полудню делался зеленым… Но в то утро я, конечно, не любовался морем, а боязливо поглядывал на канонерку, которая ехала так близко, что были видны ее расчехленные пушки. А наша «Амфитрита» будто вхолостую бултыхала винтами. И хотя уж светило настоящее, а не электрическое солнце, опять мы ежились от унизительной беспомощности.

Вечером горизонт озарился зарницами, и капитан объявил, что надвигается шквал; в голосе капитана звучала не только озабоченность, но и надежда улизнуть от преследователя, меняя курсы.

Часам к десяти-одиннадцати мы имели настоящую бурю, равно сокрушительную как для нас, так и для канонерки. Но, к счастью, нас она пощадила, а «Барбариго» исчезла.

Это приключилось на рождество. Новый год мы встретили в салоне. При свечах поднимали тосты за ту землю, где «солнце будет светить для нас», как неожиданно красноречиво выразился Н.И.Ашинов. Всех нас обнимало чувство братства; мы были полны надеждами, которые вот-вот непременно примут реальные черты. Софья Ивановна села за фортепьяно, играла очень хорошо и была очень хороша. Пела прекрасно, чисто, пела малороссийские, родные ей песни. (Тут я узнал, что она – урожденная Ханенко, дочь довольно богатого помещика Черниговской губернии.)

Близился конец плавания. Нетерпение владело всеми, каждым. Н.И.Ашинов показывал нам английскую карту Таджурского залива, испещренную пометками глубин и блеклыми чертами берегов нашей обетованной земли.

«Амфитрита» плыла медленно, потому что в заливе было много рифов, вода вокруг них была бледной. Берег был горист и лесист. И вот уж показалась укромная бухта саженей около ста в поперечнике. Вход в бухту как бы сторожили две высокие скалы. А дальше, в узкой веселой долине, лепились шалаши Таджуры.

4

Как ни был я готов к собственному явлению в Африку, но ужасно волновался, ступив на берег. Полагаю, причиной моего волнения была не сама по себе Африка – здесь, в Таджуре, мало было экзотического, во всяком случае, я не увидел роскошной растительности, пленявшей детское воображение. Нет, причина волнения определялась тем, что вот наконец-то я там, где возникнет лучезарное поселение.

Впрочем, если говорить точнее, наша земля находилась в нескольких верстах, а в Таджуре мы разбили временный лагерь.

Таджуру составляли полтысячи, может и больше, шалашей, похожих на наши южные курени. Туземцы-данакильцы наделены весьма приятными чертами, близкими к южноевропейским, хорошо сложены, однако не геркулесы. Правит ими царек, или султан, Магомет-Сабех, с которым мы тотчас познакомились, как и с оравой голых мальчуганов, хватавших нас за рукава и кричавших: «Бакшиш! Бакшиш!»

Мы прожили в Таджуре недели полторы.