Голова его стала величиною с бочонок, а он все рос, рос, как растет нагорное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась к морю.

— Что ты думаешь теперь насчет концертино? — спросил колдун. — Уверен ли ты, что тебе не хотелось бы иметь лучше флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перекувырнемся.

С этими словами он свесил ноги за борт, причем с быстротой взгляда или мысли, стал выше раз в тридцать — сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир большим и указательным пальцем, выломал бок, как какой-нибудь сухарь, и Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.

— Извините, что я беру с собой фонарь, — сказал он. — Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, и я ощущаю кости под ногами.

Он повернулся и пошел огромными шагами, и Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, не видел его, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как он шагал, держа фонарь высоко над головою, видел как разбивались о него волны.

С тех самых пор, как острова были впервые выужены из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах, величиною с остров, и о волнах, которые тщетно били по нему; вспомнил он также о концертино, и стыдно ему стало, а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.

Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и услышал разговор людей. Он громхо крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним повис качаемый волною нос корабля. Он ухватился обеими руками за цепи; его то покрывало и подкидывало волной, то опускало книзу, а минуту спустя он был вытащен моряками на борт.

Ему дали джину, сухарей, сухое платье, спросили, как он попал туда, где его нашли, и замеченный ими свет не был ли маяком Лае-О-Ка-Лау.

Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел.

Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда для торговли на мелкие острова. На счастье Кеолы она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было не о чем — Кеола не смел оставаться на восьми островах. Разговоры распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Кеу, колдун узнает об этом меньше чем через месяц, и тогда он погиб. Руководствуясь этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.

Положение его было в некотором отношении хорошее; пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человек добрый, а остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что он принадлежал к хорошей семье и привык к уважению.