Было несколько выступавших ребят, особенно ярких, живых, — они пренебрегали рыбьим клеем шпаргалок, говорили горячо, образно. Таких было не много. Но как взволнованно-радостно принимал их зал! Такая же реакция неизменно встречала всякое отступление от трафарета чтения по бумажке и проявление самостоятельной мысли. Помню, вышел на трибуну мальчик-татарин, по фамилии Губайдуллин, лет 13–14. В руках он нес громадный сверток, который с трудом запихал в трибуну. Сперва он передал съезду пламенный привет, потом довольно малокровно доложил по бумажке, что их завод работает на армию. Тут он вынул из своего свертка образцы их продукции — пару громадных солдатских сапог, — поставил их перед собой на трибуне и, улыбаясь во весь рот, заявил уже не по шпаргалке, а веселым мальчишеским голосом: «Вот — в этих сапогах пусть наши отцы бьют врагов!» Затем рядом с сапогами он поставил маленькие детские башмачки: «А это — нашим братишкам и сестренкам. Пусть топают!»

Ему аплодировали от души, с любовью и уважением. Да, вот именно — с тем уважением, в котором отказали ему организаторы этого съезда. В черный, опасный час страна доверила подросткам, почти детям, величайшую ответственность: ковать оружие. Но близорукие, равнодушные люди не доверили им самостоятельно и свободно рассказать о своей работе.

Простая операция — окончание (7)

Шахразады из меня не выйдет: на этой второй бессонной ночи — не дотянув до 1001-й — мне пришлось кончить. Кашель мой прошел, — операцию назначили на 11 ноября.

Очень правильно, здесь нет обычая провожать на операцию — вот так, как у Шиллера женщины провожают Марию Стюарт на плаху. Вовсе не нужно, чтобы человек шел на операцию в разжалобливающей обстановке «проводов».

Сборы мои на операцию начались по-смешному, почти по-водевильному: по ошибке мне принесли мужскую рубашку, коротенькую, до пупа. Смеху было!

Наконец меня обрядили в правильную «смертную одёжу». Я сделала общий поклон. Мария Семеновна пожала мне руку, и это крепкое пожатье, с ощутимым надавливанием широкого браслета от ее часов, было мне приятно.

Провожала меня в операционную одна из самых милых сестер нашего отделения, Тамара Николаевна. Она бережно вела меня под руку. Мне, как всегда в таких случаях, словно нарочно, лезли в глаза самые глупые подробности! Почему-то удивляли, словно в первый раз увиденные, мусорные урны на высоком стебле, похожем на пищевод. Никаких сколько-нибудь «значительных» мыслей у меня не было, ни о чем я не вспоминала, — вероятно, нарочно.

Шли мы долго коридорами — операционная помещается в том же этаже, но далеко. В «преамбуле» около операционной, — нечто вроде предбанника, — меня ждала Татьяна Павловна. С меня сняли халат и туфли, на ноги надели матерчатые белые мешочки, вроде тех бумажных кульков, в какие заворачивают в магазинах провизию или ягоды. Я простилась с сестрой Тамарой, Татьяна Павловна ввела меня в операционную.

Там было довольно много народу, — как потом оказалось, врачей, пришедших посмотреть, как будет оперировать Варвара Васильевна. Тогда я этого не знала и потому не взволновалась. Поднялась по ступенькам лесенки, ведущей на операционный стол, и легла. Справа от меня встала Варвара Васильевна, слева — Татьяна Павловна, ассистировавшая ей. Мне закрыли голову большим покрывалом с прорезанным в нем круглым отверстием — над оперируемым глазом. Больше я ничего не видала. Рядом со мной на операционном столе лежал мой слуховой аппарат, включенный на случай, если мне что-нибудь скажут. Но он так и не понадобился.

Вначале я немного боялась боли. Но боль возникла — и то совсем не сильно, вполне терпимо — только один раз: когда во время обезболивания шприц шарил где-то позади глазного яблока.