Без Грейс я превратился в вечный двигатель, работающий на неспособности спать и страхе остаться наедине со своими мыслями. Каждый день становился точной копией предыдущего, каждая ночь — точной копией дня. Все было не так: дом, в котором было слишком много Коула Сен-Клера и никого больше, снова и снова всплывающий в памяти образ Грейс, покрытой собственной кровью и превращающейся в волчицу, я сам, неизменный, не подвластный смене времен года. Я ждал поезда, которому никогда не суждено было прибыть на станцию. Но перестать ждать я не мог, иначе кем бы я был? Я смотрел на свой мир в зеркало.

Рильке сказал: «Не в этом ли судьба: стоять напротив... Других уделов нет. Всегда напротив».[1]

Без Грейс у меня остались лишь песни о ее голосе и об эхе, которое продолжало звучать, когда она умолкла.

А потом она позвонила.

Когда зазвонил телефон, я, воспользовавшись погожим деньком, мыл свой «фольксваген», оттирал остатки песка и соли, наследие нескончаемой зимы. Передние стекла были опущены, чтобы слышно было музыку. Эта мелодия всегда будет связана с полным надежды мгновением, когда я услышал в телефонной трубке ее голос. «Ты заберешь меня отсюда?»

Машина и руки были в мыльной пене, но тратить время на сушку я не стал. Бросил на пассажирское сиденье телефон и повернул ключ в зажигании. Я дал задний ход, меня снедало такое нетерпение, что я, переключив передачу с обратной на первую, все давил и давил на газ, хотя нога соскальзывала с педали. Сердце билось в такт торжествующему реву двигателя.

В вышине раскинулось бескрайнее небо, голубое, с белыми барашками облаков, точно инкрустированными тончайшими льдинками, но они были слишком высоко, я не чувствовал их здесь, на теплой земле. Только минут через десять я заметил, что забыл закрыть окна; воздух высушил мыльную пену на руках, превратив ее в белые полосы. Впереди тащилась какая-то машина; я обогнал ее, хотя обгон в том месте был запрещен.

Через десять минут рядом со мной будет сидеть Грейс. Все будет хорошо. Я уже чувствовал ее пальцы, сплетенные с моими, ее щеку, прижатую к моей шее. Казалось, я не обнимал ее уже много лет. Не целовал целую вечность. Не слышал ее смеха с сотворения мира.

Я изнемогал от надежды. Два последних месяца мы с Коулом питались бутербродами с джемом, консервированным тунцом и замороженными буррито. Теперь, когда Грейс вернулась, мы будем жить по-человечески. У нас где-то завалялась банка соуса для спагетти и макароны. Почему-то мне казалось невероятно важным приготовить в честь ее возвращения нормальный обед.

Каждая минута приближала меня к ней. В голове неотступно крутились тревожные мысли, и самая главная касалась родителей Грейс. Они вбили себе в голову, что я каким-то образом приложил руку к ее исчезновению, поскольку прямо перед тем, как превратиться в волчицу, она разругалась с ними из-за меня. За два месяца ее отсутствия мне пришлось пережить допрос в полиции и обыск моей машины. Мать Грейс под различными предлогами прогуливалась мимо книжного магазина в мою смену и старалась заглянуть в окно, пока я делал вид, будто не замечаю ее. В местной газете появились статьи об исчезновении Грейс и Оливии, где была изложена вся моя подноготная, кроме разве что имени.

В глубине души я знал, что все это: Грейс в теле волчицы, враждебность ее родителей, я в своем ионом теле в Мерси-Фоллз — гордиев узел, который невозможно распутать. Но если вернется Грейс, все будет хорошо.

Я едва не проехал мимо магазинчика, неприметного строения, почти скрытого чахлыми соснами. Когда я свернул на парковку, «фольксваген» накренился, угодив колесом в одну из многочисленных выбоин, заполненных грязной водой; я слышал, как она плещется под днищем.