|
Не знаю, зачем присылают сюда детей, слабых людей, не совсем оправившихся от болезни; все они приходят сюда только умереть. Несмотря на все наши старания очищать госпитали и отсылать назад всех раненых, которые только в состоянии вытерпеть поездку, число больных не уменьшается, а возрастает, так что в лазаретах настоящая зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых, заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня умирающих. Они смотрят, выпучив глаза, на своих знакомых и не узнают их, тело их пухнет, и смерть неизбежна. У иных волосы становятся дыбом, делаются твердыми, как веревки. Несчастные умирают от удара паралича, произнося ужаснейшие проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в госпитале только пять дней и со второго дня до последней минуты жизни не перестававшие петь.
Даже скот подвержен внезапной смерти; лошади, которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на другой день падают мёртвыми. Даже те из них, которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг начинают дрожать ногами и тотчас падают мёртвыми. Недавно прибыли 50 телег, запряжённых итальянскими и французскими волами; они, видимо, были здоровы, но ни один из них не принял корма; многие из них упали и через час околели. Принуждены были оставшихся в живых волов убить, чтобы иметь от них хоть какую-либо пользу. Созваны все мясники и солдаты с топорами, и — странно, несмотря на то, что волы были на свободе, не привязаны, даже ни одного не держали — ни один из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара, как будто они сами подставляли лоб под обух. Таковое явление наблюдалось неоднократно, всякий новый транспорт на волах представляет то же зрелище. В это время, как я пишу это письмо, 12 человек спешат поскорее отпрячь и убить сто волов, прибывших сейчас с фурами девятого корпуса. Внутренности убитых животных бросают в пруд, находящийся посредине той площади, где я живу, куда также свалено множество человеческих трупов со времени занятия нами города. Представьте себе зрелище, каковое у меня перед глазами, и каким воздухом должен я дышать! Зрелище до сих пор вряд ли кем виденное, поражающее ужасом самого храброго и неустрашимого воина, и, действительно, необходимо иметь твёрдость духа выше человеческого, чтобы равнодушно смотреть на все эти ужасы. Пребываю с вами. Ваш виконт де Пюибюск. Россия. Смоленск. 5 сентября 1812 г. »
… Мы уже под Смоленском. Наполеон думает его взять, но русские дерутся, как львы. Даст Бог, дойдём до Москвы, вот там заживем! Мюрат мне обещал, что когда дойдём до Москвы, он сделает меня генералом. Целуй мать и скажи ей, что образок цел. Теперь у вас под Гродной спокойно, а у нас грохочут пушки. Из нашего села убит в прошлый штурм Мацек Флюгер и Ян Храбрый. Я имею рану в левую руку. На утро назначен последний штурм. Наполеон будет штурмовать город с четырёх сторон. Главная атака со стороны Молоховских ворот. Мой полк уланов будет идти от Свирской по берегу Днепра на штурм к Пятницкой башне, где сделана брешь. До свидания! Может быть, это моё последнее письмо. Что-то на утро будет? Матеуш Заремба. 4 августа 1812 года».
«Странно. Как вышло, что такая уйма писем пролежала в сумке целый месяц не отправленной?! Где же хвалёная организация лучшей военной машины того времени?» — опять заворчал мой недовольный Антил. «Это только все пули на войне летят в сердце матери, А письма… Кто сказал, Антил, что все письма на войне доходят по назначению? Разве почта застрахована от форс-мажорных обстоятельств? Всяких там наводнений-землетрясений. Эпидемий коклюша и мора среди почтальонов. От партизан, в конце концов… » Тут я приосанился. Вспомнив прочитанное, смахнул пот. Это не было учебником истории — это были НАСТОЯЩИЕ ПИСЬМА. Писали их НАСТОЯЩИЕ СОЛДАТЫ! Разве такое можно выдумать?! Реалистичность впитанного вдавливала меня в грязь рельефной жёсткой подошвой. |
