Тоска железными оковами сжимает вашу душу. Извините, Михаил Юрьевич, но избавиться от них, избавиться любым путем стараетесь вы в вихре балов, любовных романов и саркастических выпадов. Вы забыли свои признания Наталье Николаевне Пушкиной о том, что иногда бывали несправедливы к людям. Видимо, правильно говорят старики, что в молодые годы больше живешь собой, о людях начинаешь думать позже, с годами, но вы — поэт, вы чувствуете человеческие души лучше и глубже большинства смертных. И только оковы военной службы, пребывание в пошлейшем обществе породили отчаяние, и в результате вы порою чрезмерно раздражительны.

Фигура в отчаянии развела руками.

— Я вас понимаю, Михаил Юрьевич, трудно сдержаться, — смутился Игорь Анатольевич, — но надо. Мартынов любит наряжаться в черкесский костюм, подчеркивающий статность, покрасоваться собой. Он недалек, примитивен, ограничен своим «я», для него не играет роли ваш талант, но он вам не враг. Мартынов просит не шутить над ним в присутствии женщин. Он увлечен одной из дочерей генерала Верзилина. Напыщен. Смешон. И бог с ним. Проявите к нему снисходительность. Великие люди обычно добры и снисходительны к менее одаренным. Но дикая тоска и предчувствие неминуемой беды мутит ваш ум, разрывает душу, вы взволнованны, раздражительны, не можете успокоиться, не владеете своими эмоциями и с издевкой говорите о Мартынове: «Этот горец с большим кинжалом!» Горец! Сейчас это слово звучит по-доброму, даже гордо. А в ваши времена военные называли горцев хищниками, то есть звероподобными существами. Сорвалась неловкая фраза. Можно отшутиться, извиниться, наконец. Мартынов опять просит вас не шутить подобным образом при дамах. В доме генерала Верзилина, где происходил этот разговор, воцарилось молчание. Все ждали ваш ответ. Извините, Михаил Юрьевич, поступить мудро и тактично вы не смогли — по молодости своей, по душевному расстройству. Не могли? А может, не хотели, мучимые предчувствием гибели и невольно стремящиеся к ней?! По рассказу падчерицы генерала Верзилина, в тот решающий момент вы с вызовом, с пренебрежением в голосе спросили Мартынова: «Что же, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?» Мартынов сказал «да». Каким страшным и убийственным может быть это слово «да», чаще всего означающее совсем обратное. Умереть, прожив четверть века, несправедливо и вдвойне обидно уйти из жизни, не отдав ей весь пыл своей души. Я не поучаю вас, Михаил Юрьевич, а говорю так только потому, что знаю, кто вы в поэзии и кем могли бы стать еще. Нелепо погибать из-за случайной ссоры. Завтра дуэль, еще можно предотвратить ее, сдержите себя, сдержите, Михаил Юрьевич! Михаил Юрьевич!!

— У вас все? — подняла голову фигура.

— Все, — пораженный неожиданным вопросом, растерянно выдохнул учитель.

— Хороший монолог. Трогает! — заключила фигура. — Наверное, недавно написан. Я его не встречал в сценарии.

— В каком сценарии?! — выпучил глаза учитель.

— В сценарии завтрашнего концерта. Вы, разумеется, участвуете в нем? — сказала фигура.

— Нет, я утром улетаю домой.

— Зачем тогда вы пришли сюда?

— Прощаться.

— С кем?

— С вами, то есть с домиком, — поправился учитель, приходя в себя и пытаясь разглядеть в темноте очертания домика. — А как здесь оказались вы?

— Пришел репетировать.

— Что?

— Свою роль. Завтра здесь состоится концерт, посвященный Лермонтову. Разве вы не слышали об этом?

— Слышал. Но почему вы репетируете так поздно?

— Потому что вечером здесь никого не бывает. И к тому же не столь душно, как днем.