— Недоедали, наверно?

— И такое случалось. Но даже у самых обеспеченных артистов было на лице беспокойство.

— Боялись чего-то?

— Всякое бывало. Но я не о том — творческий человек, если он по-настоящему творческий, никогда не может успокоиться, он вечно стремится к чему-то новому, лучшему, интересному. Любой человек, не только связанный со сценой. Взять хотя бы твоего деда. Он мосты проектировал, они ему ночами снились, и все более оригинальные, даже практически неосуществимые в те годы. Сейчас, наверно, пришло их время. У меня просили чертежи деда. Я отдала. Помню, в сорок третьем, когда мы из эвакуации вернулись, я по ошибке взяла из них один листочек, хотела разжечь времянку, так дед его из рук вырвал и так заорал, так заорал! Как сейчас помню. Стоит посреди комнаты и орет: «Что ты наделала? Ты целую опору моста чуть не сожгла! Хуже всякого диверсанта!» Шутил дед. Любил шутить. У нас по воскресеньям всегда было весело, танцевали под патефон, смеялись, любили по вечерам гулять, а теперь выйдешь после девяти вечера на улицу — пусто. Люди дома, у телевизора. Я в позапрошлом году ездила в Кисловодск. Мы там с твоим дедом в последний раз отдыхали. Пришла я вечером на улочку, что ведет от вокзала к парку, и своим глазам не поверила: пустая улочка, случайные прохожие, а еще лет десять — пятнадцать тому назад здесь люди гуляли до часу ночи, знакомились, рассказывали друг другу интересные вещи, а люди какие… И горе повидавшие, и невзгоды разные, а веселились, умели отдыхать. Сейчас разучились, что ли? Не понимаю. И больше поют, спортом занимаются, почти не разговаривают. Это я сужу по телевизору. А мы спорили, диспуты проводили. Ты, конечно, знаешь, что такое диспут?

— Слышал, бабушка.

— А я принимала в нем участие! И не раз. Я была заядлая спорщица. Дедушка говорил, что у меня мужская логика, со мной можно разумно разговаривать, и что за это он меня полюбил. Посмотри на лицо деда, на мое, вот мы вместе перед войной, вот с твоей мамой, вот старые уже, дедушка с палочкой, но мы что-то еще ждем в жизни, мы не все сделали, от вас ждем, но ждем, не успокоились. А вот певец твой, этот мальчик…

— Вы его не знаете, бабушка, Вощихин такие песни поет — о голубой тайге, о смелых людях, о счастье, которое впереди, такие прекрасные песни!

— Я не о песнях говорю, ты в эстраде лучше меня разбираешься. Еще чаю налить?

— Я сам, бабушка. И прошу тебя при мне ничего не делать. Я и в магазин схожу, и приготовлю.

— Хозяйка-то на примете есть?

— Имеется.

— Хорошая?

— Красивая.

— Тоже неплохо. Как зовут?

— Зинка.

— Как?

— Зинка! То есть, конечно, Зинаида!

— У вас серьезно?

— У меня серьезно, бабушка. А она любит другого. Но он женат.

— Кто он?

— Тихонов.

— Плохой человек?

— Тихонов? Что ты, бабушка, чудесный человек, внешне ничем не выделяется, но крепче других, терпеливее. И справедливый, чужого не возьмет ни грамма. Он на Зинку даже не смотрит, жену любит, а Зинка от него млеет. Но ты, бабушка, за меня не волнуйся, я стойкий, я сам разберусь.

— Разберешься. Не спеша разберешься. Я тебе на диване постелю, как прежде.

— Хорошо, бабушка, но я еще на Калининский схожу на полчасика, можно?

— Можно. Взрослый уже. Мог бы не спрашивать.

— Не мог, бабушка. А что мои одноклассники, где они? Встречаешь?

— Димку Лосева видела. Слава богу, как не встречаться, в одном подъезде жили.

— Жили?

— Уехал Димка.