– О, Норман… – встрял было Харви, взмахивая портфелем.

– У нас получился очень интересный разговор, – перебила его жена. – И о вас, Норман, мы говорили тоже.

Как будто Грейсин неверно истолковала кое‑какие фразы из вашей лекции. Она такая впечатлительная!

Тупоголовая, мысленно поправил Норман. Вслух же он, чтобы не показаться невежливым, пробормотал:

– Да?

– Милая Генриетта была слегка озадачена тем, как ей быть. Я рассказываю вам потому, что, по‑моему, вы желали бы это знать. В конце концов, важнее всего, чтобы ни у кого не сложилось предвзятого мнения о вашей кафедре.

Ты согласен со мной, Харви?

– Что? Конечно, дорогая, конечно. Послушайте, Норман, насчет той диссертации, которую я отыскал в библиотеке. Просто удивительно! Ее главные доводы и заключения почти целиком совпадают с теми, которые содержатся в вашей книге. Замечательный случай истинности двух различных подходов, совсем как у Дарвина с Уоллесом или…

– И ты ничего не сказал мне, дорогой?! – воскликнула миссис Соутелл.

– Минутку, – проговорил Норман.

Скрепя сердце он приготовился дать объяснение в присутствии супруги Харви:

– Простите, что вынужден разочаровать вас, Харви.

Все случилось в мой первый год пребывания здесь, в 1929 – м.

Выпускник по имени Каннингем ухватил суть моих идей, которыми я с ним делился, и использовал их в своей докторской диссертации. В то время проблема сходства между суеверием и неврозом была побочной линией моих исследований; к тому же я два месяца проболел воспалением легких и не успел прочитать его работу до того, как он защитился.

Соутелл моргнул. Лицо его приобрело обычное обеспокоенное выражение. Судя по взгляду его жены, она предпочла бы сначала прочесть диссертацию, вникая в смысл каждого параграфа, а уже потом выслушать объяснение Нормана.

– Я рассердился, – продолжал тот, – и хотел разоблачить его, но тут узнал, что он умер. Ходили какие‑то слухи о самоубийстве; по правде говоря, Каннингем был неуравновешенным человеком. Как он мыслил себе свое будущее, я не имею ни малейшего понятия. В интересах его семьи шума я поднимать не стал, потому что иначе появился бы серьезный повод рассуждать о самоубийстве.

Миссис Соутелл, похоже, не верила ни единому слову.

– Но было ли это разумно, Норман? – встревоженно справился Соутелл. – Я имею в виду – замолчать случившееся? Не ставите ли вы себя под удар? Ну, то есть свою репутацию?

Миссис Соутелл внезапно переменилась.

– Отнеси диссертацию обратно в библиотеку, Харви, и забудь о ней, – повелительно сказала она и лукаво улыбнулась Норману. – Я кое‑что припасла для вас, профессор Сейлор. Пойдемте со мной в лингафонный кабинет.

Я не задержу вас. Идем, Харви.

Выдумать причину для отказа Норман не сумел, а потому последовал за Соутеллами, гадая по дороге, зачем понадобился кафедре ораторского искусства, консультантом которой состояла Ивлин Соутелл, ее жеманный носовой голос. Из‑за того, что она – жена профессора и неудавшаяся трагедийная актриса? Эка невидаль!

В лингафонном кабинете с его звуконепроницаемыми стенами и двойными окнами было сумрачно и тихо.

Миссис Соутелл взяла с полки пластинку, поставила ее на один из трех проигрывателей и повернула пару рукояток.

Норман дернулся. На мгновение ему померещилось, будто к кабинету мчится огромный грузовик, который вот‑вот врежется в стену и разнесет ее вдребезги. Но туг отвратительный рев, исходивший из колонок, сменился прерывистыми завываниями, будто на улице вдруг подул ветер.

Норман, однако, представил себе почему‑то совсем иное.

Миссис Соутелл метнулась к проигрывателю.

– Я ошиблась, – сказала она.