Шпион поежился от волнения — ему очень хотелось быть услужливым. Скрытая под тенью капюшона, ведьма улыбнулась.

— Один Крылатый Всадник подобрал в море какого–то эльфа и доставил его к целителю, — начал говорить шпион, посмев теперь поднять взгляд, но не выше нижней кромки одеяния ведьмы. — У этого эльфа отрезан язык и выколоты глаза, и целитель говорит, что он наполовину безумен. Я в этом не сомневаюсь, я видел его состояние. Целитель не смог определить, кто такой этот спасенный, и Крылатый Всадник сказал, что тоже не знает этого, но он что–то подозревает. И Крылатый Всадник, перед тем, как доставить сюда этого человека, кое–что взял у него. Я сумел разглядеть. Это браслет с гербом Элессдилов. — Шпион попытался встретиться глазами с ведьмой. — Крылатый Всадник отправился в Арборлон два дня назад. Я слышал, как он говорил целителю, куда он направляется. Браслет он взял с собой.

Ведьма, неподвижная, как и окружающие ее тени, молча посмотрела на своего шпиона. «Браслет с гербом Элессдилов, — проговорила она про себя. — Крылатый Всадник наверняка отвез его к Аллардону Элессдилу. Чей же это браслет? И как расценивать то, что он обнаружен у эльфа, подобранного в море, ослепленного, с отрезанным языком и, как полагают, обезумевшего?»

Ответы на ее вопросы заключены в голове этого спасенного. Надо заставить его выдать свои тайны.

— Где сейчас тот человек? — спросила она.

Шпион подобострастно склонился вперед, сплетя пальцы под подбородком, как при молитве.

— Он лежит в госпитале у целителя. За ним ухаживают, но никого к нему не допускают до возвращения Крылатого Всадника. Никому не разрешают с ним говорить.— Шпион тихо фыркнул. — Будто кто–то сможет с ним поговорить. У него ведь язык отрезан.

Ведьма жестом велела ему посторониться, и он, словно марионетка, тотчас исполнил ее приказание.

— Жди меня здесь, — сказала ведьма. — Жди, пока я не вернусь.

Она вышла и растворилась в ночи, ее призрачная фигура бесшумно и легко заскользила в тени. Ведьма Ильзе любила темноту, темнота давала ей утешение, какое не мог дать дневной свет. Темнота все скрадывала и скрывала, смягчала острые углы, снижала ясность. Зрение теряло свое значение, так как глаза могли и обмануться. То, что было ясно при свете дня, в темноте становилось подозрительным. Темнота была отражением ее жизни — коллажа образов, голосов и воспоминаний, в котором ведьма выросла и стала тем, кем стала. Не все в этом коллаже укладывалось в последовательные ряды, не все имело явную связь. Как и тени, которые так нравились ведьме, ее жизнь была похожа на лоскутное одеяло, где лоскутки обтрепались, нитки торчали, и которое просто требовало, чтобы его распороли и сшили заново. Прошлое ведьмы не было выбито на камне, а писано на воде. «Изобретай себя заново, — говорил ей когда–то давно Моргавр. — Изобретай себя заново, и ты станешь еще более непроницаема для тех, кто захочет разгадать, кто ты такая на самом деле».

Ночью, в темноте, среди теней делать это было проще. Она могла скрыть свою внешность и свою сущность. Пусть окружающие представляют ее себе, как им заблагорассудится, и, таким образом, все время пребывают в заблуждении.

Она шла по деревне, ни у кого не вызывая подозрений, почти никого не встречая на пути, а те, кого она все–таки встречала, не замечали ее. Было поздно, почти вся деревня спала, а те, кто предпочитал ночь, находили себе занятие в пивных и притонах и, поглощенные своими страстями, не обращали внимания на происходящее вокруг. Ведьма прощала слабости этим мужчинам и женщинам, но никогда не могла признать их равными себе. Она давно перестала притворяться, что верит, будто общее происхождение как–то связывает ее с ними. Она была существом из огня и железа.