Они шли на цыпочках через безликую комнату к приотворенной двери. Анна легонько толкнула створку рукой и отступила, чтобы он мог туда заглянуть. Это был известный жест женщины, которая показывает гостю спящего ребенка.

Хильфе лежал на спине, без пиджака, ворот рубашки был расстегнут. Лицо выражало такой глубокий, безмятежный покой и такую беззащитность, что казалось невинным. Его светлозолотистые волосы влажной прядью упали на щеку, словно он притомился от игры и заснул. Какой он был молодой! Лежа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и хотелось поверить: «Это пропаганда, лживая пропаганда, он не способен…» Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость. Глядя на спящего, он мог отдаленно представить себе, в чем обаяние нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста… Хильфе читал перед сном – на постели лежала книга, и одной рукой он еще придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на мраморном листе. Это были стихи:

Ладонь прикрывала остальные строки.

Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.

Под их взглядами Хильфе проснулся. Люди обычно выдают себя, пробуждаясь: иногда они просыпаются с криком, как от дурного сна; иногда ворочаются с боку на бок, мотают головой и стараются зарыть ее в подушку, словно боясь встретиться с явью. Хильфе проснулся сразу, глаза его на секунду зажмурились, как у ребенка, когда нянька раздвигает шторы и комнату заливает свет, потом широко открылись, и он поглядел на них с полнейшим самообладанием. Светло-голубые глаза выражали трезвое понимание того, что произошло, – тут нечего было объяснять. Он улыбнулся, и Роу поймал себя на том, что ему хочется улыбнуться в ответ. Это был трюк, к которому прибегают мальчишки, – они вдруг признаются во всем, и проказа их кажется не страшной, не стоящей серьезного нагоняя… Когда враг сдается на милость победителя, его легче простить, чем таить на него зло. Роу не очень твердо спросил:

– Где фотографии?

– А, фотографии… – протянул Хильфе, не скрывая улыбки. – У меня. – Он должен был понимать, что все кончено, включая жизнь, но продолжал шутить, по-прежнему пересыпая речь старомодными поговорками, превращая ее в забавный танец цитат. – Идет! Я водил вас за нос. А теперь мне крышка. – Он поглядел на подсвечник, который держала сестра, весело сказал: «Сдаюсь!» – и откинулся на подушки, словно они втроем играли в какую-то игру,

– Где они?

– Давайте заключим сделку. Давайте меняться – предложил Хильфе, словно мальчишка, который меняет заграничные марки на леденцы.

– Зачем мне с вами меняться? – спросил Роу. – Вы проиграли.

– Сестра вас очень любит, да? – он не желал относиться к своему положению серьезно. – Неужели вам хочется погубить своего шурина?

– Вы же хотели погубить вашу сестру, Хильфе равнодушно отмахнулся:

– Тут была трагическая необходимость. – И вдруг так заразительно улыбнулся, что вся история с чемоданом и бомбой стала казаться совершеннейшим пустяком. Он явно обвинял их в отсутствии чувства юмора – разве такую чепуху принимают близко к сердцу? – Давайте вести себя как разумные, интеллигентные люди. Поставь подсвечник, Анна, я не могу напасть на тебя, даже если бы захотел.