|
Ну, не в силах я привязать к себе Ханако. А попытайся я тем не менее, так она бы наверняка все только тосковала и тосковала. И это тянулось бы бесконечно, пока она просто не довела бы себя до самоуничтожения. Она же совсем как сверчок, купленный на рынке, и его упрятывают в клетку, чтобы доставить кому–то удовольствие хотя бы на пару дней. Так что у меня совершенно не было выбора, разве что сделать именно то, что уже сделано.
Не сегодня–завтра люди возьмутся судачить о красивой сумасшедшей девице с веером. И все в результате докатится до этого гнуснейшего типа Есио. (Она вскакивает в бешенстве.) Единственное, что остается, — это побыстрей куда–нибудь улизнуть. Ну да, бежать без оглядки, без промедления! Прямо вдвоем. Вот и все, что можно теперь предпринять. Надо исчезнуть на долго, насколько это удастся. Да–да, скрываться, пока не утихнет вся эта шумиха. Если бы у него не было ни капли симпатии к ней, тогда еще можно не психовать. Но, как я понимаю, тщеславие вполне способно выудить его сюда обратно. Итак, мы тронемся в путь сегодня же вечером. Ничего другого тут не придумаешь. И куда–нибудь эдак подальше… А потом, если нас все–таки настигнут (она смеется)… Да начхать мне, пусть я даже отправлюсь на тот свет. Да–да, вот это было бы что надо. (Она снова начинает собираться к отъезду.)
Входит ХАНАКО.
ДЗИЦУКО (стараясь успокоиться). Ого, а ты, я смотрю, уже вернулась. ХАНАКО. (Чрезвычайно красивая, но при этом чересчур нагримирована. Одета в какой–то перепачканный костюм. Она держит на груди огромный раскрытый веер с изображением заснеженного пейзажа.) Можно я оставлю дверь открытой? Так что если Есио появится, он тут же и войдет без труда. ДЗИЦУКО. Да–да, оставь–ка ее открытой, но только ненадолго. Зима уж на носу. ХАНАКО. Сейчас осень. Нет, правда? А веер у меня осенний. Ну да, конечно, это же веер разлуки. Веер осенней печали. (Она плачет.) ДЗИЦУКО (кладя руки на плечи ХАНАКО). Не плачь. В один прекрасный день Есио непременно вернется к тебе. ХАНАКО. Сегодня я снова ждала его на станции. Целый день. Ты представляешь, целый день. Мне кажется, поджидая его, я каждый раз как будто поднимаюсь к жизни из пепла. Я все вот разглядывала лица публики, выходящей из поезда. Никто из них не похож на него. Ведь это же сплошь какие–то маски совершенно чужих мне людей. Я не думаю, что, кроме Есио, у кого–то из них может быть подлинно живое лицо. Физиономии всех остальных мужчин в поднебесной мертвы. Они же все трупы. Много, много эдаких людишек с голыми черепами вместо котелков… Со своими портфельчиками в руках они мельтешат на вокзале. Я так устала, Дзицуко, сегодня я опять прождала его целый день. ДЗИЦУКО. А я вот в жизни никогда и никого не ждала. ХАНАКО. Дело не в этом. Тебе и не надо. Но хоть кто–то на этом свете должен нас все–таки ждать. Мое тело просто пропитано этой вечной сладостной истомой ожидания. До чего же дивно вечерние сумерки сочетаются с лунным отражением на воде. А утром солнце уже не чует ног под собой, но я все равно жду и жду. Я томлюсь. Да, мое тело изнывает от этих колючих шипов тоски. Но разве они не нашептывают, что все живые создания в поднебесной только и живут ожиданием. Или тем, что вечно принуждают других ждать и ждать? И они тихонько–тихонько так стонут: ╚Ханако, ну как вообще такое могло случиться? Для чего же ты целую жизнь посвятила тому, чтобы все время только ждать?╩ (Она тычет в себя.) Ты думаешь, это мое тело? Я что же, выходит, нераспахнутое окно? Или какая–то нераскрытая дверь? (Показывает на дверь.) Вот как эта… Ну а разве я могу жить без сна? Я что? Кукла, ни разу в жизни не сомкнувшая глаз? ДЗИЦУКО. Если и кукла, то смертельно, смертельно красивая. И я никогда не поверю, что в этом подлунном мире кто–то может быть прекрасней тебя. |
