Я не заметила, но теперь увидела, что так оно и есть. Что не делает морю погоды, так как мои ноги не работали вообще и, очевидно, это была только одна из многих проблем.

— Кроме того, вы сильно ушибли гортань, но так как вы были интубированы* (прим.пер. введена трубка с целью обеспечения проходимости дыхательных путей), мы пока не можем знать перспективы этой травмы. Вы находитесь на морфине, пока боли чувствовать вы не должны. Я не хочу приукрашивать ситуацию, мисс Баланчина. Вам предстоит долгая реабилитация.

Он, вероятно, не должен был говорить последнее предложение. Факт того, что донести до меня поверхностное описание моих ран заняло две минуты, был довольно хорошим знаком того, что я не оправлюсь еще некоторое время.

— Я оставляю вас на ваших друзей, — сказал доктор и ушел.

Нетти села на мою кровать и немедленно начала плакать.

— Анни, ты почти умерла. Болит?

Я покачал головой. Нет. Позже накроет.

— Я останусь, пока тебе не станет лучше.

Я снова покачала головой. Я была рада видеть ее, но даже в нынешнем состоянии я не могла придумать ничего хуже этого, когда ей полагается быть в колледже.

Мистер Делакруа подошел к моей кровати. Он ни разу не заговорил во время этой сцены.

— Я, конечно, посещал открытия японских клубов, пока ты не в состоянии.

Я хотела сказать спасибо, но не могла.

Он посмотрел на меня изучающим и безэмоциональным взглядом. Затем кивнул и вышел.

Нетти поцеловала меня, и хотя я только очнулась, меньше, чем полчаса назад, я уснула.

***

А теперь легкая ирония: я, которая только недавно клялась, что останется одна, вообще не оставалась в одиночестве. Я никогда не была так унижена. Я ничего не могла сделать. Я не могла добраться до ванной без посторонней помощи. Я не могла есть без посторонней помощи. Подъем руки до рта вновь разрывал швы на спине и груди, таким образом, мне приходилось оставаться неподвижной. Хуже младенца, потому что я была слишком громоздкой и неочаровательной.

Я не могла принять ванну. Не могла расчесать волосы. Очевидно, не могла ходить по комнате. Ребра сломали во время операции по восстановлению моего сердца, что было больно, слишком больно. Некоторое время меня считали слишком хрупкой даже для того, чтобы посадить в инвалидное кресло. Я не была на открытом воздухе в течение недели. Было больно говорить, поэтому я избегала этого, а писать еще больнее. Поэтому я шептала. Что тут сказать? Я больше не чувствовала себя хорошо. Меня не интересовали новости из дома. Не волновала забота о Семье или о клубах.

До этого я лежала в больницах; болела и я раньше. Но те разы не идут ни в какое сравнение с этим. Я не могла ничего делать, кроме как лежать в постели и пялиться в окно. Я не замышляла никакой мести. Я убила Софию Биттер и устала.

Полиция наведывалась ко мне. Поскольку София напала на меня, дело казалось им довольно шаблонным. Мы обе были иностранками – гайдзинами, и поэтому никого не заботило, каковы были ее, или на то пошло, мои причины.

***

Приблизительно через неделю обихаживания у меня больше не осталось причин для неловкости. Ну зачем беспокоиться, когда грудь выставлена на обозрение при замене швов на груди? Ну зачем беспокоиться, распахнулся ли мой больничный халат, когда под меня суют утку? Ну зачем беспокоиться, что я не могу ничего сделать без помощи, по крайней мере, еще одного человека? Я пустила все на самотек. Я ни с кем не боролась, как делала моя бабушка. Я сладко улыбалась и позволяла уделять себе внимание. Я была похожа на сломанную куклу. Мне хотелось верить, что медсестрам я очень сильно нравлюсь.

Хотя я уже перестала волноваться по большей части, у меня оставалась одна забота: Нетти. Она была превосходным защитником в те первые дни. Хотя я была разбита, мне больше не грозила смерть. Я хотела, чтобы она вернулась в колледж.

— У меня есть медсестра и мне не нравится, что ты не в школе, — сумела я сказать самым бодрым голосом, который только смогла из себя выдавить.