Дон Грегорио был в ужасном затруднении, он не знал, кого послать с этим поручением. Сенатор поспешил к нему на помощь. Этот достойный сеньор принял свою храбрость за настоящую и простодушно уверил самого себя, что он первый храбрец в Чили, а потому почитал своею обязанностью бросать вокруг грозные взгляды — чего нельзя было видеть, не лопнув со смеху. Больше чем когда-либо ему хотелось воротиться в Сант-Яго. Не потому, что он боялся. Чтобы он боялся? Напротив! Это невозможно! Нет, он сгорал от нетерпения похвастать перед своими друзьями и знакомыми своей великой храбростью и своими невероятными подвигами.

Как только он узнал, что войска возвратятся в Вальдивию, то предстал пред доном Грегорио с просьбою позволить ему поехать в столицу. Дон Грегорио был весьма этому рад и выслушал просьбу сенатора с одобрительной улыбкой. Он не только позволил сенатору отправиться, но и поручил ему известить столицу, во-первых, о победе над индейцами, где он, дон Рамон, покрыл себя неувядаемой славой, и, во-вторых, о бегстве генерала Бустаменте.

Дон Рамон с улыбкой самодовольства принял это поручение, столь для него лестное. Когда депеши дона Грегорио были готовы, сенатор в сопровождении пятидесяти копейщиков направился по дороге в Сант-Яго. Дон Грегорио, похоронив убитых солдат, воротился в Вальдивию, оставив тела индейцев в добычу стервятникам, которые уже со всех сторон слетались на поле битвы.

После разговора с доном Тадео Валентин, простясь с молодым графом, отправился в поиск в сопровождении Трантоиль Ланека и неразлучного своего спутника Цезаря.

…Оставляя Францию для Алжира, Валентин начертал себе план действий. Он посвятил свою жизнь священной цели и шел к ней до сих пор, не заботясь ни о прошедшем, ни о будущем. Будущность для него состояла в надежде после долгих трудов, если только арабы не подстрелят его, дослужиться до эполетов поручика или, пожалуй, капитана. Этим ограничивалось все его честолюбие, и ему даже казалось, что и этого слишком много. Ведь что он за важная птица? Ни больше, ни меньше, как парижский уличный мальчишка. Когда его молочный брат известил его о своем разорении и позвал в Париж, тут только Валентин в первый раз серьезно призадумался. На смертном одре полковник Пребуа-Крансе поручил ему своего сына. Валентин понял, что настало время сдержать клятву, данную старому графу, и он не замедлил поехать.

Хотя с раннего детства он потерял из виду молочного брата, который, благодаря своему положению и богатству, вращался в высшем парижском обществе и виделся с бедным солдатом только урывками, Валентин не переставал чувствовать нежной привязанности к молодому графу. Он понял, что этот юноша, привыкший полагаться только на деньги, погибнет, если он не поддержит его в минуту испытаний. Подобно многим молодым людям, выросшим в богатой семье, Луи не понимал ничего в жизни. Он думал, что все двери отворятся перед его золотым ключом, и, когда ключ этот исчез, Луи впал в отчаяние.

Валентин, напротив, с раннего детства привык жить своим трудом и надеяться только на самого себя. Он чувствовал, что воспитание Луи никуда не годится, решил перевоспитать его по-своему и надеялся успеть в этом. Он желал, по его собственному выражению, сделать из Луи человека. С тех пор цель его жизни: жертвовать всем для счастья своего брата и, несмотря ни на что, сделать его счастливым. Имея эту мысль, он посоветовал Луи бросить прежнюю жизнь и оставить Францию. Мы знаем, что это ему удалось. Таков был этот, с виду веселый и беззаботный, Валентин. Как многие вышедшие из среды народа, он любил делать свое дело молча и пренебрежительно отзывался о своих поступках, только бы не прослыть хвастуном.

…Утром того дня, когда происходила битва в canondelnoseco, Валентин и Трантоиль Ланек шли друг подле друга, сопровождаемые Цезарем.