Я лишь попросила Маргариту не напоминать мне о муже. Мне было неприятно даже слышать о нем. Как хорошо, что он не приходит… Он ведь никогда не дорожил нашим ребенком так, как я. Он готов был с легкостью прожить без него. Иначе бы он никогда… Словом, мне было невыносимо больно, когда я вспоминала, что Франсуа является сторонником и защитником тех самых людей, что так зверски избили меня на площади, из-за которых случилось это несчастье, из-за которых умер Луи Франсуа. Мой муж был врагом этого ребенка. Он желал ему только зла.

Я уже ничего не хотела понимать, входить в чье-то положение. Если у Франсуа какие-то другие взгляды – пусть катится ко всем чертям. Смерть ребенка перечеркнула все. Никогда я больше не соглашусь со своим мужем, у меня теперь достаточно для этого раздражения и упрямства.

Он пришел поздно вечером, но я не спала. Он сел рядом, взял меня за руку, стал говорить то же самое, что говорила Маргарита, – о будущей жизни, будущих детях… Я смотрела на него и думала: неужели он не понимает? Неужели не видит пустоты в моих глазах? Неужели еще думает обмануть меня этой болтовней?

И я вдруг сказала – громко и резко:

– Вы лжете, Франсуа. Я вам не верю.

Наступила пауза. Я поспешно высвободила свою руку.

– Вы никогда не хотели быть со мной счастливым, и никогда ничего не сделали для этого. То, как вы себя до сих пор вели, – именно это делало нашу жизнь невозможной.

– В какой лжи вы меня обвиняете? Вы что, не верите, что я хотел иметь семью, детей и дом?

– Черт побери, для мужчины мало этого хотеть! – воскликнула я в бешенстве.

Подавшись вперед и вцепившись пальцами в одеяло, я сказала гневно, горячо и торопливо:

– Для того чтобы быть мужем, мало одного желания! Надо строить свою семью, надо защищать ее, надо любить ее всем сердцем, превыше всего на свете – политики, Собрания, министров! Надо, чтобы семья была уверена в вашей любви! А вы… вы только хотели. Подумаешь, какое усилие для тридцатипятилетнего мужчины!

Он вскочил с места, белый от ярости, и, кажется, хотел сказать мне что-то колкое в ответ, но сдержался – видимо, принимая во внимание мою болезнь. Он лишь повернулся и направился к двери.

– Да, – сказала я ему вслед. – Уходите. У нас больше нет будущего.

– Вы что, полагаете, нам следует развестись? – резко спросил он, оборачиваясь.

Я не ответила ни слова и лишь отвернулась к окну, натянув на себя одеяло.

Громко хлопнула дверь.

7

Шли дни, тусклые, серые, похожие один на другой. Я мало говорила. Стены и потолок за это время были изучены мной до малейшей царапины. Меня лечили, но на поправку дело шло медленно. Я очень долго не вставала с постели – и потому, что была слаба, но и потому, что не хотела.

Не хотела я и поправляться. Все казалось мне бессмысленным. Куда лучше быть подальше от этого мира, жить, отгородившись от всего, углубившись в собственные переживания. Я много передумала за эти дни.

Революция… Она причинила мне огромное горе. Я чувствовала теперь ненависть к санкюлотам – чудовищным, бесчеловечным, безобразным тварям. Зверье в человеческом обличье… Как больно они мне сделали!

Мне казалось теперь постыдным и ужасным то, что я вышла замуж за революционера, встречалась за столом с его друзьями – левыми депутатами этого дьявольского Собрания, слушала их разговоры, иногда даже комплименты, больше того, старалась привыкнуть к их обществу! Последнее казалось мне кошмарным. Я старалась подружиться с людьми, которые подстегивали революцию, с убийцами Луи Франсуа!

Я больше никогда не смогу жить с ними в мире… Я их теперь ненавижу. Я им отомщу…

В середине октября, когда я отдыхала на теплой, залитой солнцем террасе, Маргарита подала мне письмо, пришедшее из Вены, но без обратного адреса.