Но девушка и тут ничего не отвечала, продолжая плакать.

– Та воно, дурне, сорожыться, ясновельможный, – сказал, подходя к Нарышкину, благообразный старик. – А плаче воно затым, що ии парубка берут за другими дотепыми лоцманами вожем через Днипровии пороги. А воно, бачьте, се дивча заручене за одного хорошего плавуна.

– Так она невеста, говоришь, старичок? – спросил Нарышкин.

– Та невиста ж, ваша ясновельможность, – отвечал старик.

– Ну, так в таком случае я ей помогу, – сказал Нарышкин, – я сам буду просить за нее государыню…

Из-за белого рукава глянули поразительно прекрасные глаза…

«Какая красота!» – даже смутился в душе Нарышкин.

– Ее величество – милостивая матерь своим подданным, – продолжал смущенный Левушка. – Пойдем, милая, со мной к государыне, – обратился он к девушке.

– Та воно, дурне, не пиде, – покачал головою старик.

– Отчего не пойдет?

– Бо, дурне, боиться.

– Да чего же?

– Бо воно, як мале кошеня, або горобчик, зараз сховаеться.

– Так пойдем вместе с нею, старичок: с тобою она пойдет.

– Може и пойде, не знаю.

Старик подошел к девушке и тронул ее за рукав:

– Катре, а Катре, хто я тоби?

– Дидусь, – послышался из-за рукава милый голосок.

– А хто тоби, маленьку, у колысци колыхав?

– Дидусь.

– А хто тоби, як була пидлиточком, косу заплитав?

– Дидусь.

– А хто тебе, дурне, с Панасом звив до пари?

– Дидусь.

– Так дидусь поведе тебе, дурну, и до царици.

Только после этих вопросов и ответов «дидусь» удалось старику уговорить свою внучку идти ко дворцу вместе с ним и Нарышкиным… Уж очень жаль было «Панаса…»

За ними последовала издали толпа любопытных, потому что по базару разнеслось:

– Татаренкивну Катрю повели до самой царици вызволять Пиддубенка з москалив…

У входа во дворец Нарышкин, шепнув что-то часовым, велел старику и его внучке подождать, а сам пошел в покои императрицы.

– Матушка-государыня! – сказал он как-то загадочно, с лукавой миной. – Я поймал днепровскую русалку.

– Что ж ты, в водяного разве превратился из моих обер-шталмейстеров? – улыбнулась императрица, ожидая новой выходки своего любимца-шутника. – Русалок ловишь?

– Нет, матушка, я поймал ее на суше, – отвечал Нарышкин.

– А зачем она тебе понадобилась, старый ферлякур? Мало у меня фрейлин! Так еще русалки понадобились… Признавайся лучше, что выдумал? Дурного ты еще никогда ничего не выдумывал.

Нарышкин упал на колени.

– О! Великая! Мудрейшая из рожденных женщиною! – восторженно воскликнул Нарышкин. – Лучшего всемилостивейшего рескрипта никто из твоих подданных не удостоился получить, великая, великая государыня! Начертай сии всемилостивейшие слова на пергаменте собственноручно, и я сей драгоценнейший рескрипт велю положить себе в гроб заместо церковного отпуста, и с сим свидетельством твоей монаршей милости предстану я пред престолом Творца Вселенной.

Императрица, видимо, была тронута.

– Встань, мой друг, – ласково сказала она, – тебе еще рано умирать… Притом ты мне нужен…

– О! Если я нужен тебе, великая, то я хочу прожить мафусаиловы веки, чтобы служить тебе, хотя мне уже скоро перевалит за пяток второго полувека жизни.