В Херсоне Екатерина простилась с своей днепровской флотилией, щедро наградила всех служащих и отпустила Панаса Пиддубного к его невесте.

– Жди же меня к свадьбе, – сказала императрица красивому украинцу. – Помни, что я посаженая мать твоей Катри.

Из Херсона Екатерина выехала 17 мая, но уже сухим путем, так как устье Днепра находилось во владении турок, а ключ к морю был Очаков.

– Вот, матушка, если б «Грицько Нечоса» оставался по-прежнему запорожцем, так мы достигли бы Крыма водой, на запорожских чайках, – не унимался дурачиться Нарышкин.

– А как бы мы проехали мимо Очакова? – улыбнулась императрица.

– Запорожцы же проезжали…

– Хорошо. Я тогда сделала бы тебя кошевым атаманом.

– Что ж, матушка, из меня бы вышел другой Серко, а то бы и Сагайдачный, что взял Кафу.

– Ну а ключ-то от моря все у турок, – сказала Екатерина.

– Так, государыня, – заговорил Потемкин. – Этим ключом заперт теперь волшебный терем царь-девицы.

– Это та царь-девица, что томилась у волшебника Черномора? Эту сказку я слышала от Марьи Саввишны, – улыбнулась императрица.

– Она государыня, – отвечал Потемкин.

– А кто же волшебник Черномор с его ужасной бородой?

– Его падишахское величество, султан Абдул-Гамид, тень Аллаха на земле.

– То-то тень Аллаха, – засмеялась государыня, – лучше бы быть хоть одним лучом Аллаха, светом, а то тень – сумерки!

Находившийся все тут же Нарышкин заметил:

– Чего же, матушка, и ждать от турецкого бога, кроме сумерек… Вон у них и на знамени ночь, да и то не месячная, а с месяцем в первой четверти.

– Правда, правда, Лев Александрович, – согласилась императрица.

– А у нас на престоле не тень, а солнышко, так и светит, так и греет! – продолжал Нарышкин.

– Ну уж, Левушка, ты становишься льстецом, – ласково погрозилась государыня. – А я лести не люблю (точно ли?..).

– Нет матушка, не извольте грозиться, – защищался Нарышкин. – Это не я говорю, а в церкви с крестом в руках сказано: «Наше солнце вокруг нас ходит…» Кого разумел под солнцем вития церковный?

– Так, так… Ты всегда у меня вывернешься.

– Ох, матушка-государыня, – комично вздохнул Нарышкин. – А кто настрекал мне крапивою лицо и руки, так что я несколько дней в люди не мог показаться. Вывернулся небось?

Императрица рассмеялась.

– Что ж, Левушка, поделом вору и мука, – сказала она.

Потом, обратясь к Потемкину, к Безбородко и Храповицкому, рассказала о том, как когда-то высечен был Нарышкин.

Разговор этот происходил в Бериславле, бывшей турецкой крепости Казикерман, где царственный поезд останавливался на ночлег по 19 мая.

– Берислав – «Бери славу», – сказала императрица, принимая от Безбородко бумагу для подписания, – хорошо придумано название для бывшей турецкой крепости – «Бери славу». Она уже взята.

– Нет, матушка-государыня, не взята еще «вся слава», – заметил неугомонный Нарышкин. – Она будет взята, когда на троне Константина Великого вместо «тени Аллаха» засияет наше «солнышко».

– Добро! – улыбнулась государыня. – Я это сиденье готовлю для своего внука, Константина… Недаром то сиденье именуется Константинополем… Так, Григорий Александрович? – глянула она на Потемкина.