Императрица не вытерпела и расхохоталась.

– Да, смешно, – несколько смягченным голосом заговорил обиженный, – а мне не до смеху… Скажут… негоден стал Захарка… А что еще это? – Он трагически указал на осколки дорогой фарфоровой чашки, валявшейся на полу у постели.

– Виновата, Захарушка… Прости! Это я нечаянно… пришел мне в голову один стишок в похвалу Крыму и князю Григорию Александровичу, я и хотела записать, да как потянулась за свечой и задела чашечку… Ну, прости великодушно, – смиренно винилась императрица.

– Эх, – махнул рукой камердинер, – на тебя не напасешься посуды… Вон в Киеве разбила, в Херсоне разбила…

Екатерине нравилось такое обращение с нею прислуги. Она любила, когда говорили с нею на «ты» – «матушка», «государыня», «ты», и то, и это. Требовалось это невольно, по чувству самовластия, как бы в противовес той приторной, пересоленной лести, не всегда, конечно, уместной и всегда неискренней, которая неразлучна с придворным этикетом, тошным для свежего человека.

– Право не напасешься!

– Ба-ба-ба! Кажется голову мылят всемилостивейшей государыне… Ай да Захар Константинович!.. Так ее, пуши, пуши!

В дверях стоял неисправимый «шпынь», Левушка.

Императрица пошла навстречу Нарышкину и ласково с ним поздоровалась. Зато Захар, который начал было уже смягчаться, опять принял недовольную мину, когда Лев Александрович обратился к нему с улыбкой:

– Однако, Захар Константинович, ты в струне держишь нашу матушку-государыню.

– В струне! – огрызнулся Захар. – Вас, сударь, некому в струне держать.

– Правда, правда, совсем от рук отбился, – согласилась Екатерина, – все волочится за графом Фалькенштейном.

– Где, матушка, за ним угоняться! – засмеялся Нарышкин. – Уж теперь, ни свет ни заря, а они с принцем де Линем да с графом Ангальтом роются в развалинах Корсуня, отыскивают стрелу Анастасия.

– Какого Анастасия? – удивилась императрица.

– Как же, матушка! Помните, когда ваш предок равно-апостольный великий князь Владимир брал этот город Корсунь приступом и не мог взять, то из города некий грек Анастасий пустил в лагерь князя стрелу, а на стреле цидулочку, в коей было сказано, что Корсунь только тогда можно будет взять измором, когда от города отведена будет вода, проведенная в него подземными трубами из дальнего источника, – и указал его место.

– Помню, помню, – вспомнила Екатерина этот эпизод. – Так ищут эту стрелу, говоришь?

– Ищут, матушка, преусердно.

– Да для чего она им понадобилась?

– Чтоб пустить ее в Варшаву, в замок королевский, дабы показать Станиславу-Августу, где он потерял свою голову с шапкой.

Екатерина молча погрозила ему пальцем.

В кабинет в это время входил лет сорока мужчина с портфелем под мышкой.

– Граф из бурсы, – чуть слышно шепнул Нарышкин.

То был граф Безбородко. Войдя тихой, неслышной походкой, он низко, но не особенно ловко, по-бурсацки поклонился.

– А! Граф Александр Андреевич! – с ласковой улыбкой встретила его императрица. – Что у тебя?

– Некоторые проекты к двадцать восьмому июня, ваше величество, – отвечал Безбородко.

– А что двадцать восьмого июня? – снова спросила императрица.

– Ай-ай-ай, матушка-государыня! – покачал головой Нарышкин.