– А её величество не объяснила, почему она хочет встретиться именно в своих покоях, а не, например, в моём кабинете? – спросил я, отводя взгляд от секретаря и разглядывая стену. Мало мне сплетен про наши возможные отношения, конечно же Луиза не придумала ничего лучшего, чем подлить масла в огонь.

– Объяснила. И сделал это весьма громко и эмоционально. – Бехтеев распахнул передо мной дверь. Я проковылял в кабинете к дивану и со стоном опустился на него. Мой помощник тут же притащил мягкий табурет и помог мне водрузить на него больную ногу.

– Так что же орала Луиза Ульрика, полагаю, на весь коридор? – поинтересовался я, растирая бедро, которое затекло и начало болеть, хотя, вроде бы и не было сломано.

– Она говорила, что ей страшно, и что только на условно своей территории может чувствовать себя в относительной безопасности, и что ваше величество прежде всего мужчина и обязан принимать страхи беззащитной женщины к сведению. В конце этой пламенной речи её свидетели уже смотрели на меня так, словно это я прилагаю все усилия к тому, чтобы отговорить ваше величество от встречи с её величеством так, где она не будет бояться и чувствовать себя наиболее защищенной. – Бехтеев закончил говорить и отошел от меня, убедившись, что я не собираюсь свалиться с дивана, сломав при этом вторую ногу.

– Это Луиза Ульрика-то беззащитная и запуганная женщина? – Я даже боль в ноге перестал ощущать. А ведь она была порой настолько сильной, что я еле сдерживался, чтобы не попросить того же Кондоиди дать мне немного опия. Но, нет, нельзя. Именно сейчас мой разум не должен быть затуманен.

– Она так говорит, и многие в это верят, – пожал плечами Бехтеев.

– Ломов прибыл? – прошло уже четыре дня после этого гнусного нападения на меня в моём же собственном доме. Изначально я хотел отправить Машку с детьми сразу же из дворца, но и она сама и окружающие убедили меня, чтобы я подождал хотя бы до похорон Ушакова и Юсупова. Им нужно было отдать дань уважения, и я быстро понял, что это важно даже не для них, а для меня.

Прощание с Ушаковым прошло тяжело. Юсупова я почти не знал, но всё равно заставил себя сказать несколько хороших слов. А вот Андрей Иванович… Я буквально заставил себя прийти на похороны. Долго стоял перед открытым гробом, а потом прошептал:

– Что же ты, старый пень, не поберегся? Как же я теперь без тебя? – помимо воли слова прозвучали горько. После этого я отошёл от гроба, и больше не проронил ни слова.

Меня поняли, как поняли, что горе моё совершенно искреннее. Об этом писали газеты и даже Румянцев посвятил целую статью в своём журнале. Во время моей пасквильной войны с Фридрихом я, благодаря гению Груздева, уловившего саму суть этой новинки, выиграл с разгромным счетом. И мои люди, имеющие хоть какое-то отношение к печатному слову, быстро поняли, что надо делать, чтобы преподносить информацию в нужном для меня и всей империи свете. Они все молодцы, а многое было придумано задолго до моего появления здесь. Нужно всего лишь не бить изобретателей по рукам, а всячески их поощрять. Так и получилось, что из всех изобретений, ведущих к прогрессу, конкретно мне принадлежали ручка, потому что я так и не смог научиться как следует писать перьями, и костыли, без которых я не мог ходить.

– Так где Ломов? – повторил я вопрос, потому что Бехтеев не спешил мне отвечать.

– Я не знаю, ваше величество. Гонец был послан сразу же, как только вы приказали его вернуть сюда. Но, пока что ни гонца, ни Андрея Ивановича я не видел.

– Дьявол, – ругнулся я, стукнув кулаком по бедру и чуть не взвыв от пронзившей ногу боли. Вот же кретин! – Почему так долго? – процедил я сквозь зубы.