— Ты на самом деле забыла? Имя, которое «звучит в тысячу раз красивее и благороднее, чем грубое, неуклюжее немецкое имя Клаудиус»?.. Оно звучит — Мерикур. — Он произнёс это почти по слогам.

Шарлотта снова опустилась на подушки и прижала к губам платочек.

— Готов ваш чай, дорогая Флиднер? — обратился господин Клаудиус к пожилой даме, которая, затаив дыхание, прислушивалась к опасному разговору. Он придвинул к столу своё кресло, и фройляйн Флиднер торопливо налила ему чаю; её маленькие изящные руки слегка дрожали, когда она подавала ему чашку, а её взгляд озабоченно скользнул по его мрачному лицу — неужели пожилая дама была его сообщницей? Эта мягкая, добрая, сердечная женщина — неужели она была соучастницей долгого, преступного сокрытия правды? Никогда в жизни! Господин Клаудиус своим последним уверенным ответом снова погрузил этот вопрос во тьму — ему я поверила. Но Шарлотта думала иначе; я видела по её лицу, что её убеждённость несокрушима. Она сидела рядом со мной, как герцогиня, и позволяла фройляйн Флиднер обслуживать себя, а насмешливо опущенный уголок её рта выдавал отношение к имени Мерикур… Как противоречива была эта высокомерная душа! Вначале она с помощью своего французского имени яростно и энергично отрицала предположение о том, что немецкая плебейская кровь Клаудиусов течёт в её жилах; теперь же она презрительно отбросила это французское имя, как старую, поношенную одежду, — в новой уверенности, что на самом деле она была одна из Клаудиусов, родная племянница презираемого лавочника… Бесхитростное дитя пустоши, я не понимала, что повелительное слово герцога и пара росчерков его пера расщепили ствол фамильного древа лавочников до самых корней и и облагородили отделённую ветвь до неузнаваемости!

Пришла Луиза, а за ней Хелльдорф. Я глубоко вздохнула, словно на меня повеяло свежим ветром — эти двое не имели понятия о вулкане, на котором стоял мирный чайный столик; они непринуждённо прервали глухое молчание, воцарившееся после последней фразы господина Клаудиуса… У меня в присутствии Хелльдорфа всегда было чувство защищённости и семейного тепла — ведь в доме его брата меня холили и лелеяли.

Он, улыбаясь, осторожно протянул мне белый бумажный свёрток. Я знала, что в нём находится — едва расцветшая чайная роза, которую специально для меня долго выращивала фрау Хелльдорф и о которой она утром сказала, что пришлёт её мне к чаю, если бутон в течение дня раскроется. Я обрадованно вскрикнула, развернув бумагу — матово-белая, с лёгкой розовато-желтоватой тенью у оснований лепестков, роза излучала сильный аромат и тяжело качалась на стебле.

— Ах боже мой, Луиза, пожалейте хоть немного моё платье! Вы обрываете мне кружево с волана! — вдруг резко вскричала Шарлотта и потянула на себя шелестящие складки своего вечернего наряда. Она была очень зла; но я не могла поверить, что это из-за платья — ей всегда была безразлична любая прореха на её костюме. Я однажды видела, как она собственноручно расширила дырку, вырванную терновником в её роскошном кружевном платке, потому что она-де «смешно выглядела», а ещё она однажды почесала за ухом пинчера фройляйн Флиднер, когда тот «очаровательно злобно» разодрал кайму её нового костюма.

Луиза испуганно вскочила и тут же начала беспрерывно извиняться, хотя на Шарлоттином платье не было видно и следа какой-нибудь дырки — на робком лице молодой девушки был написан страх, который ей внушала властная юная дама… Сцена вышла крайне неловкой и, несомненно, получила бы неприятное для Шарлотты продолжение, если бы к нам в этот момент не подошла фройляйн Флиднер. Посмотрев на нахмуренные брови господина Клаудиуса, она взяла розу и воткнула её мне в кудри.

— Вы прекрасно выглядите, маленькая восточная принцесса! — сказала она, ласково потрепав мне щёку.