— Прежде всего — правду о моём происхождении!

— Ты хочешь узнать правду?

— Да, — сказала она. — Мне нечего её бояться! — выдохнула она с триумфом.

Он повернулся к ней спиной и прошёлся по комнате — было так тихо, что мне казалось, что все должны слышать свой лихорадочно бьющийся пульс.

— Нет, сейчас нет — когда ты меня так глубоко оскорбила — это была бы недостойная месть! — сказал он в конце концов, остановившись перед ней. Он поднял руку и указал на дверь. — Иди — ты ещё никогда не была менее готова вынести правду, чем сейчас!

— Я это знала! — засмеялась она и выбежала в коридор.

Фройляйн Флиднер дрожащими руками наложила мне свежую повязку; затем она вышла, «чтобы поглядеть, как там гости».

Моё сердце застучало — я осталась наедине с господином Клаудиусом. Он сел рядом со мною на стул.

— Это была дикая сцена, не годящаяся для этих испуганных глаз, которые я бы с радостью защитил от тяжёлых впечатлений! — сказал он твёрдым голосом. — Вы видели меня резким — как мне жаль!.. Слабое доверие, которые вы мне сегодня оказали, снова исчезло без следа — я могу себе это представить…

Я покачала головой.

— Нет? — спросил он, глубоко выдохнув, и его погасший взгляд озарился светом. — За моим лбом пылает огонь — я знаю о нём и всегда его подавлял; но только не сегодня — когда я услышал ваш крик и увидел кровь на вашем бледном личике. — Он поднялся и стал мерить шагами комнату, словно ещё раз прогоняя ужасное впечатление.

Его взгляд скользнул по потолку и старомодной люстре.

— Недобрый старый дом! — сказал он, останавливаясь. — Над этими стенами тяготеет проклятие… Теперь я могу понять, как появилась «Услада Каролины» — я понимаю старого Эберхарда Клаудиуса… Моя красавица прабабушка увядала в этих стенах, как цветок — для какой-нибудь простой домохозяйки со спокойным сердцем, у которой здесь было бы достаточно дел, это была бы тихая, мирная обитель, но для обожаемой, боготворимой женщины старый дом всегда источал опасность.

Этот взволнованный голос проник в самые глубины моего сердца. Таким голосом он, видимо, говорил и с той неверной — так как же это было возможно, что она всё-таки покинула его?..

— Ваша невинная детская душа заставляла вас инстинктивно содрогаться перед холодным, тёмным домом, — продолжал он, снова садясь возле меня.

— Да, так было сначала, — живо перебила я его, — когда я только приехала с пустоши и любую незнакомую комнату держала за темницу — это было очень по-ребячески… В Диркхофе тоже не очень светло — там много старых, слепых стёкол, сквозь которые едва проглядывает свет, и в проходе холодно и сумрачно, даже если над пустошью вовсю сияет солнце… Нет, теперь он мне нравится, старый дом, я смотрю на него совершенно другими глазами, и с тех пор как я прочитала об Аугсбурге и Фуггерах, мне всё время кажется, что дамы с вуалью вот-вот сойдут со своих картин и встретятся мне в коридоре или на лестнице.

— Ах, это поэзия, которой вересковая принцесса озарила и свою пустынную, бедную родину! Вы смогли бы с этой поэзией выдержать в старом торговом доме и не сбежать в «Усладу Каролины»?

— Нет, я не сбегу — мне здесь хорошо и уютно… Разве у красавицы прабабушки не было в главном доме никого, кто был бы ей дорог?

Что я такого сказала, что он отпрянул и, словно окаменев, уставился на меня?..

Тут открылась дверь, и вошла фройляйн Флиднер с прибывшим по вызову домашним врачом, а следом за ними мой отец.