Илзе стояла за пологом кровати; она прятала лицо в ладонях и горько плакала.

Снова наступила тишина, перебиваемая лишь тихими стонами больной и её тяжёлым, неровным дыханием. А в углу комнаты мерно тикали старые напольные часы с большим циферблатом, который вздымался при каждом качании маятника, как грудь больного при дыхании.

И снова потянулись долгие, тоскливые часы ожидания; уже пробило двенадцать. Вдруг отворились ворота, и по проходу зашагал Хайнц в сопровождении какого-то мужчины; значит, он привёз врача, и даже быстрее, чем мы ожидали.

Илзе вздохнула с облегчением и подала мне знак, чтобы я освободила место у кровати; я осторожно вытянула онемевшую руку и бережно опустила бабушкину голову на подушки. Она, казалось, дремала; во всяком случае, она никак не отреагировала, когда дверь отворилась и прибывшие вошли в комнату.

Это был старый священник из соседней деревни, в полном церковном облачении; за ним, сдёрнув с головы шапку, почтительно следовал Хайнц. Священник, в чёрной сутане и с молитвенником в руках, выглядел очень внушительно. Но Илзе вскинулась, как будто она увидела призрак; она кинулась к ним, подавая знаки, чтобы они ушли, но было уже поздно — в этот самый момент, словно почувствовав на себе взгляды вошедших, бабушка открыла глаза.

Я отшатнулась — так резко напряглось её лицо, только что такое расслабленное и спокойное в моих объятьях.

— Чего хочет этот поп? — выдохнула она.

— Дать вам утешение, в котором вы нуждаетесь, — мягко ответил старый священник, нисколько не смущённый её грубым обращением.

— Утешение? … Я уже нашла его в невинном детском сердце, в любви, которая не спрашивает: во что ты веришь? И что ты мне за это дашь?… Леонора, дитя моё, где ты?

От тоски и нежности в её голосе у меня сжалось сердце. Я быстро встала у изножья кровати, чтобы она меня видела.

— Вы не можете дать мне утешения — вы, которые вышвырнули меня в ужасную пустыню, где палящий зной иссушил мой мозг! — продолжала она, повернувшись к священнику. — Вы не дали мне ни капли освежающей прохлады на пути, который сейчас, как вы учите, ведёт в ад!.. Вы, нетерпеливые, бахвалитесь, что в смирении предстанете перед Богом, и одновременно держите в руках камень, чтобы бросить его в ближнего! Вы имеете неслыханную дерзость вершить суд на могилах умерших, которые уже предстали перед высшим судией!.. Вы — лжепророки, вы утверждаете, что молитесь богу добра и милосердия, и при этом делаете его знаменем кровавых битв и сражений, свирепым и ярым божеством, как и народ евреев, который вы зовёте проклятым!.. Вы превозносите бога и при этом приписываете ему все недостатки вашей грешной натуры: мстительность, жажду власти, ледяную лютость… Ваш бог вложил вам в руки пальмовую ветвь, но вы сделали из неё бич!..

Священник поднял руку, словно хотел что-то сказать, но она продолжала с лихорадочной страстью:

— И этим бичом вы стегали меня и прогнали меня с вашего неба, твердя при этом: твой отец, еврей, который дал тебе жизнь, твоя мать, еврейка, что выкормила тебя, прокляты вечно!.. Мой отец был мудрейший человек. Он собрал и сохранил в своей душе огромные знания — и всё это пропадёт в аду, в то время как духовные инвалиды, которые никогда не думали и ни во что не верили, безо всяких усилий попадут на небо, где пытливым душам обещаны ясность и истина?.. И мой отец — продолжала она — разламывал свой хлеб и раздавал голодным, говоря при этом, что левая рука не знает, что творит правая… Он презирал грех и ложь, жадность и высокомерие, прощал оскорблявшим его и никогда не мстил за то, что ему причинили — он от всего сердца любил Бога, господа своего, любил от всей души, — и он должен томиться в аду до скончания времён, только потому, что ему на лоб не лили крестильную воду?.