— Мы как глина в руках создателя, — внезапно прошептала она. — Что есть мы, что есть наша жизнь, вся наша важность? — Она застонала. — Но ты отец наш, мы твои дети, сжалься над нами, как отец жалеет своих детей …

Она снова умолкла. Меня окатил неописуемый страх; я, кажется, всё бы отдала, лишь бы увидеть эти глаза открытыми. Я нежно прижалась губами к её лбу. Она вздрогнула, но поглядела на меня нежно и с любовью.

— Поди, позови мне Илзе, — сказала она слабо.

Я вскочила, и в этот самый момент, к моему глубочайшему облегчению, по двору прогромыхала повозка. Следом за тем в комнату вошла Илзе в сопровождении какого-то человека.

— Господин доктор приехал, милостивая сударыня! — сказала Илзе, пропуская врача к постели больной.

Лицо моей бабушки снова приняло застывшее, напряжённое выражение. Она протянула врачу правую руку, чтобы он померил пульс, и внимательно смотрела на него.

— Сколько у меня осталось времени? — спросила она коротко и прямо.

Он помолчал несколько мгновений, стараясь при этом не встретиться с ней взглядом.

— Давайте мы сейчас попробуем… — сказал он нерешительно.

— Нет, нет, не старайтесь! — прервала она его. Со смутной улыбкой она поглядела вниз, на левую часть своего тела. — Эта сторона уже превратилась в прах! — сказала она холодно. — Сколько вы мне ещё дадите времени? — повторила она настойчиво, с металлом в голосе.

— Ну, в таком случае — час.

У меня слёзы хлынули из глаз, а Илзе подбежала к окну и прижала лицо к стеклу. Лишь бабушка осталась совершенно спокойной. Её взгляд устремился к серебряному светильнику у потолка.

— Зажги его, Илзе! — приказала она, и пока та взбиралась на стул и зажигала свечу за свечой, больная повернулась к врачу.

— Я благодарна вам за то, что вы приехали, — сказала она, — и хочу попросить вас ещё об одной, последней услуге — вы не будете так добры записать то, что я продиктую?

— От всего сердца, милостивая сударыня; но если речь идёт завещании, то я должен вам сказать, что оно будет недействительно без судебного…

— Я знаю, — прервала она его. — Но для этого уже нет времени. Но моему сыну будет — и должно быть — достаточно моей последней воли даже в таком виде.

Илзе принесла письменные принадлежности, и моя бабушка начала диктовать.

— Я завещаю Диркхоф Илзе Вихель — со всем движимым и недвижимым имуществом…

— Нет, нет! — вскричала Илзе испуганно. — Ни в коем случае!

Бабушка бросила на неё строгий, усмиряющий взгляд и твёрдо продолжала:

— …как доказательство моей благодарности за её безграничную преданность и жертвенность… Далее я завещаю моей внучке, Леоноре фон Зассен, всё, что я имею в государственных бумагах, и пускай ни один человек, кто бы он ни был, не посмеет претендовать на них.

Илзе вскочила и с удивлением посмотрела на неё. Больная показала на один из шкафов.

— Там должен стоять железный ящичек… Достань его, Илзе; я совершенно забыла, сколько там.

Илзе отворила шкаф и извлекла из него невысокий ларец. На его передней стороне в замочной скважине торчал проржавевший ключ.

— Я давно, давно его не трогала, — пробормотала больная и утомлённо положила правую руку на лоб. — У меня было неладно с головой — я знаю… Какой год мы пишем?

— Год 1861, — ответил доктор.

— Ах, тогда, наверное, у многих бумаг истёк срок, и они обесценились! — пожаловалась она, пока он открывал крышку.