Эта пауза оказала свое воздействие, хотя Саймон и не думал воспользоваться ею как способом драматизировать события. Епископ подбодрил его, уверив, что он не станет расценивать его слова как вмешательство не в свои дела. Полностью взяв себя в руки, Саймон изложил свою историю, в достаточной степени напугав Роджера Лондонского. Хотя епископ ничего не сказал Саймону о своих намерениях, стальной блеск в его глазах и крепко сжатые челюсти поведали о его намерениях не хуже слов. Роберт Солсбери, на чьих глазах произошло насилие, сам проявит инициативу, но святой Роджер Лондонский поддержит его, а ведь он уже выиграл когда то одну схватку с королем.

20

Несколько дней прошли спокойно, а затем письма от Иэна посыпались вновь. Роберт Солсбери вступился за Хьюберта де Бурга или скорее за привилегии церкви. Сначала он отправился к кастеляну Дивайзеса и велел ему отправить Хьюберта обратно в церковь. Кастелян принялся оправдывать действия своих людей, а когда все его аргументы были отвергнуты, без обиняков заявил, что предпочитает, чтобы повесили Хьюберта, а не его. Роберт Солсбери, которого это оправдание устроило не более всех остальных, тут же отлучил от церкви всех исполнителей насилия над беспомощным стариком и направился в Оксфорд, где имел почти столь же горячий разговор с королем.

Вскоре Генрих, предоставив епископу Винчестерскому разбираться со своим собратом, отбыл в Вестминстер. Саймон и Рианнон были предупреждены об этом; им дали знать также и об идее Джеффри, что со стороны Рианнон стало бы очень удачным ходом представиться королю по собственной инициативе и предложить спеть, пока при дворе нет Винчестера. К радости Саймона – прежняя реакция Рианнон на восхищение со стороны короля несколько ущемляла его самолюбие – она не проявила охоты, хотя и признала, что это было бы действительно разумным поступком. Она чувствовала себя более уязвимой в Лондоне, где дикая природа, которая всегда была ее защитой, совершенно исчезла, отдавая Рианнон на милость короля. Саймон тоже согласился, что это было бы наилучшим решением, он не подгонял ее, ограничившись лишь простой констатацией. В конце концов чувство долга в Рианнон преодолело страх, и она согласилась.

Она надеялась, что Генрих будет слишком занят или слишком сердит, чтобы принять предложение Саймона. Однако король, кроме любви к музыке, имел еще одну схожую с Рианнон черту – он тоже пытался бежать от своих проблем. Он обрадовался этому предложению и сразу же ухватился за него, попросив передать Рианнон свои глубочайшие уверения в том, что он чрезвычайно рад ее готовности посетить его. Король приветствовал ее с величайшим радушием и даже обронил шутливую фразу о необходимости свободы для певчих птиц.

Тем не менее Рианнон чувствовала себя далеко не весело и спела о печалях той Рианнон, чье имя она носила, о том, как ревнивые женщины при дворе ее мужа обвинили ее в убийстве своего младенца, вымазав ее собачьей кровью, о горестях и незаслуженном наказании, которые ей пришлось пережить, пока вера, которую испытывал к ней ее муж, не восторжествовала, когда правда вышла наружу.

Песня в точности соответствовала настроению Генриха, и он впервые заинтересовался не только красотой исполнения, но и содержанием сюжета.

– Если Пуилл верил ей, – сказал он после надлежащих комплиментов мастерству певицы, – с его стороны было глупо уступать требованиям его баронов.

– Он и не уступил, – ответила Рианнон. – Они просили его отречься от нее, но он не послушался их. Только ради мира на своей земле и спокойствия в душах его вассалов он согласился наказать Рианнон, и, заметьте, она тоже согласилась с ним и приняла кару если и не с радостью, то с готовностью ради мира.

– Мир – это еще не все, – сказал Генрих, и взгляд его потемнел.

– Я женщина, – пробормотала Рианнон. – Для меня мир – все.