Я знаю каждую страницу наизусть, и мне трудно сказать, хранит ли дневник реальные воспоминания об острове или же фотографии и памятные вещицы создали собственную легенду. Переворачивая страницу, я успеваю поймать выпорхнувшую из альбома фотографию.

Моя мама сфотографировала меня и Джилл последним летом на острове: мы сидим на песке, склонив друг к другу головы, и наши кудри спутываются, подхваченные ветром, – мои, позолоченные солнцем, и янтарные локоны Джилл. Переплетаясь, наши такие разные волосы создают нечто удивительно красивое.

Кончиками пальцев я провожу по лицу Джилл. Если закрыть глаза, я отчетливо вспомню ее смех, но на фотографии она даже не улыбается. Мама застала нас врасплох, и я до сих пор слышу, как Джилл настойчиво шепчет мне на ухо: «Никому не говори», прежде чем мама крикнула нам: «Ну-ка, скажите «сыр»!» Интересно, заметила ли мама тогда что-то неладное?

Захлопнув альбом, я делаю глубокий вдох, от которого перехватывает горло. Я держала свое обещание целое лето, но в конце концов не смогла молчать вечно. Возможно, я совершила ошибку, однако сейчас уже поздно об этом думать.

Глава 3

На следующий день я пытаюсь представить, как будет проходить обед с Бонни: наши разговоры об Эвергрине всегда выходили натянутыми. Я объясняю это тем, что мы относимся к своему детству (а Бонни – и к юности) диаметрально противоположно. Иногда я недоумеваю, как так вышло: родные сестры, а помним совершенно разное.

Бонни открывает дверь и отступает в сторону, пропуская меня в длинный коридор, подальше от дождя, который не прекращался с прошлой ночи.

– Люк совсем расклеился, он уже никуда не едет, – бросает она, обгоняя меня и ведя в кухню, расположенную в задней части дома.

– О, а что с ним?

– Простудился, – Бонни шумно вздыхает. – Лежит в постели и ноет. Я запретила ему появляться в кухне, вдруг у него что-нибудь заразное.

– Да я не боюсь. – Сестра не отвечает, и я продолжаю: – Ты могла бы приехать ко мне, вместо того чтобы держать мужа наверху.

Бонни даже теряется:

– Я же приготовила обед.

Я округляю глаза при виде такой душевной черствости и стягиваю плащ, повесив его на крючок у двери в патио.

– Тебе чаю или кофе?

– Чаю, спасибо.

– Я так надеялась отдохнуть от него в выходные. Он совсем заморочил мне голову!

– Это не новость, – отзываюсь я, жалея беднягу шурина и надеясь, что Люк все-таки спустится поздороваться.

– В последнее время он злит меня больше обычного. Представляешь, записал мальчишек на занятия по боксу! Какого черта он думает, что я мечтаю видеть их боксерами?

Бонни замолкает – ее старший, Бен, заглядывает в кухню.

– Мам, но я хочу заниматься боксом. И ты уже разрешила, – напоминает он.

– У меня пока нет склероза, – бросает сестра, пронзив взглядом своего двенадцатилетнего сына, и отворачивается.

Бен пожимает плечами, а я раскрываю ему объятья.

– Твоя мама волнуется, что тебя поранят, вот и все, – шепчу я на ухо племяннику.

– К тому же это дорогое удовольствие, – желчно замечает Бонни.

Я закатываю глаза, а Бен хитро улыбается.

– Готова поспорить, ты еще подрос, – говорю я. – Ты уже почти с меня ростом.

– Так ты же маленькая, тетя Стелла!

– Эй, – смеюсь я, – во мне пять футов и пять дюймов!

Племянник вечно прохаживается насчет моего роста.