И все ж на третий день сломался. Время шло к концу дня, когда силы совсем покинули человека. Перед глазами в черном вихре смешались ямы на трассе и кучи гравия, охрана с собачьими мордами и серое месиво зэков.

Он упал на дорогу плашмя, выпустив из рук носилки. Гравий с шелестом посыпался на него, завалив мужика по горло.

— Готов! — услышал последнее и почувствовал у виска холодное дуло оружия.

— Да погоди, живой еще! Очухается на зоне! Вон машина идет. Закинут в кузов, довезем. Не дразни гусей! — сказал второй охранник, указав на зэков.

И сегодня Федьку пронесло, его не пристрелили. Кто-то из зэков принес ему ужин в барак, пожалев человека, а может, вспомнив свое начало, вздумал хоть как-то поддержать мужика.

Федька пришел в себя от того, что его настырно теребили за плечо:

— Эй ты, лопух! Кончай расклеиваться! Если хочешь дышать, соберись в кулак! Иначе не выживешь, размажут как горсть соплей по трассе и докажи, что человеком был! Думаешь, только над тобой глумится охрана? Как бы не так! Все мы для них хуже скотов. И не надейся, что пожалеют. Некому жалеть, все мы здесь одинаковы. Сдохнешь, ну и что? Спишут как сломанную лопату иль старую тряпку. Сколько здесь таких сломалось, не счесть! На Колыме места много. Тыщи приютит в своей жопе, и не подавится. А надо выжить, чтоб выйти живым! Слышь, отморозок? Тебе, отплатившему за сына, надо на волю выскочить и сказать на могиле:

— Здравствуй, сынок! Я вернулся! Живой!

…Федька уже навестил могилу сына. Упал перед

нею на колени. И вместо слов, слезы посыпались. Горло перехватило петлей удушья.

— Теперь бы парнем был, совсем большим! — целовал землю могилы. Он пробыл здесь долго, до самой темноты, все говорил с сыном, советовался, делился как с живым. И только оторвал взгляд от могилы, увидел белую тень. Она будто приросла к ограде, стояла неподвижно, словно наблюдала иль охраняла человека.

— Коля! Это ты? Пришел, сынок! Что ж стоишь там? Иди ко мне, присядь на колени! — протянул руки Федя, зовя сына. Но пятно словно растаяло, исчезло.

— Зачем, куда сбежал? Я так долго шел к тебе! Вернись, сынок!

Но вокруг сплошная темень, и ни души…

Андрей Михайлович без слов понял, где был Федька допоздна. И присев рядом, сказал тихо:

— Не блукай один в потемках, послушай меня старого, не рискуй головой. Помни, выросли дети убитого мента. Старший сын совсем мужик и работает в ментовке. При звании, при оружии. Частенько тут мотается. Много раз его видел. Помни, не только ты мстить умеешь. Ты за Колю, а он за отца. Постерегись, сынок! Не приведись что стрясется, я уже не переживу! Пощади меня, а главное, себя сбереги. Коль приспичит душу на кладбище сходить, пойдем вместе.

Федор, подумав, согласился.

— Ну что ты как закаменел, — теребит Тоня.

— Прости, где не так ляпнула. Ну, дура я, даже дед про то всегда говорит. И все же прощает…

Федька, услышав, улыбнулся:

— Да будет тебе! Все нормально…

Ночью ему снова снился семьдесят второй километр Колымской трассы. Обледенелый, крутой спуск, уводивший весь транспорт в марь. Она замерзала лишь в волчьи холода, когда наружи зашкаливало за сорок градусов, и скалы, и воздух трещали от морозов. Чуть меньше и зарывались машины по кабину в вязкий, тяжелый грунт. Неведомая сила сносила их с трассы и переворачивала тяжеленные КАМАЗы, как детские игрушки, кверху колесами. Другие оставались на мари. Вытащить их оттуда даже мощные тракторы не могли. Ни подъехать, ни подобраться к увязшей машине. Нередко летели они кувырком со спуска, юзили, переворачивались на ходу и загорались, гибли водители, экспедиторы.

Почти каждый день заключенные разгружали застрявшие на мари машины. Эту работу считали самой проклятой.