Магнус фон Людер был невысок, изящен и голубоглаз. Он носил длинные волосы, на концах вьющиеся от природы, всегда одевался в черный бархатный камзол — единственную, кажется, в его гардеробе прилично выглядевшую вещь — с большим белым кружевным жабо и покрывал голову романтической шляпой с широкими полями.

У него в руках постоянно был томик каких-нибудь стихов или философских откровений, и Барклай вскоре узнал, что любимым поэтом его шурина был Фридрих Клопшток, а властителем дум — великий Эммануил Кант, лекции которого Магнус целый год слушал в знаменитой «Альбертине» — старом Кенигсбергском университете.

Он наизусть твердил тяжелые, подобные стершимся старинным монетам, звенящие медью гекзаметры клопштоковской «Мессиады» и, следуя за Кантом, повторяя, что поэзия является вершиной искусства, ибо она возвышается до изображения идеала.

В пылком воображении юного фон Людера два этих самостоятельных авторитета слились в причудливый сверхавторитет, который напоминал двуликого Януса — языческого бога всех начал. А разве не были такими началами поэзия и философия? — во всяком случае, для Магнуса были. Как бы то ни было, но фон Людер привлек Михаила прежде всего тем, что такие типы, как он, никогда еще Барклаю не встречались. Когда же Михаил узнал своего шурина поближе, он обнаружил в философе то, чего не хотели признавать другие, — способность видеть в малом великое и всякий мелкий бытовой сюжет возводить в ранг крупной категории, отчего обыкновенное, повседневное событие выглядело значительным и рельефным и предмет обсуждения, таким образом, становился самоочевидным.

Но Большой дом не был единственным объектом внимания и заинтересованности Барклая.

Оказалось, что в Бекгофе и вокруг него добропорядочных невест, хотя и небогатых, но не бесприданниц, проживало, может быть, чуть меньше, чем яловых нетелей — телочек-одногодок, — к тому же подобных этим милым безобидным существам — и смирных нравом, и ласковых, и, к несчастью, еще и обладающих тем самым свойством, которое подмечено поговоркой: «Городское теля умнее деревенского дитяти». А невесты-то были деревенскими.

Михаил с интересом принимал приглашения, наносил визиты всем соседям и однажды на воскресной мессе в церкви села Тарвесте, где в свое время венчались его родители, заметил, что незнакомых девиц в кирхе нет — всех он уже знал и у всех побывал. Убедившись, что первый этап брачной операции, именуемый разведкой, завершен, решил перейти ко второму — выбору невесты и скорому затем сватовству.

Как-то, гуляя с Магнусом в окрестностях Бекгофа, разговорились они о женщинах и о семье. И верный себе Магнус философически отделил две эти категории друг от друга, заявив, что человек всегда должен быть прежде всего эстетом, а эстет получает удовольствие независимо от того, каков предмет, а лишь и только от того, каким он этот предмет воображает.

Перенося сей постулат из высших сфер философии на грешную, болотистую землю усадьбы Бекгоф, Магнус объявил, что, может быть, Лаура Петрарки и дантовская Беатриче на самом деле выглядели так, как представлены они в сонетах и канцонах боготворивших их великих поэтов, но важно, что бессмертные певцы воспринимали их именно такими, и потому и мы, через сотни лет, считаем этих женщин неземным идеалом.

А обыкновенная, земная женщина — это законная жена, и даже если жених и невеста до свадьбы жили в стране поэзии, то, придя из-под венца, они тут же вступали на почву прозы.

— Так следует ли блуждать по лесам поэзии, чтоб затем оказаться на ниве прозы? — спросил высокоумный шурин.

— И что же, всегда так? — вопросом на вопрос откликнулся Барклай.

— Всегда, — уверенно отрубил Магнус.

— Но они все же чертовски разные, — не сдавался премьер-майор.