По дороге оберштурмбанфюрер Шефер невольно размышлял, не совершил ли он каких-нибудь ошибок. В отношении заключенного 655 его порой мучила не то, чтобы совесть - наверное, совесть тут неподходящее слово - но какая-то неудовлетворенность, было ясно, что вверенное ему, Шеферу, заведение не выполнило свою задачу в отношении этого заключенного, здесь было что-то не так. Но ведь он все делал, как положено, не так ли? То, что гестапо безнадежно завязло в его деле и даже не получило от него никаких полезных показаний - это вовсе не проблема Шефера. Его... гм... совесть перед бригаденфюрером совершенно чиста. Да если даже,с неожиданной злостью подумал Шефер, ему приспичит дать мне втык - а не пошел бы он со своими втыками в глубокую задницу? У меня вон сорок заключенных под бомбами погибло, все левое крыло разнесло, а скоро мы все тут сдохнем к чертям свинячьим, а я еще должен выслуживаться перед этим жополизом.

  Эсэсовец, подчиненный Штрукмайера, открыл узкую дверь, бригаденфюрер осторожно заглянул в камеру. На лице его родилось выражение острой брезгливости.

  Обычная одиночка, каменный закуток полтора на три метра. Своеобычная вонь - моча и кал, козлиный запах немытого тела и гноя. Койка была поднята, как положено днем, но заключенный валялся прямо на полу. Выглядел преступник соответственно - шрамы, рожа разбита. Лет ему было по метрике 27, а смотрелся он на все 50. Между прочим, в свое время - Шефер еще помнил, каким его сюда привезли - парень был плакатный образец арийской расы. Белокурый, голубоглазый, рост под два метра, череп идеальной формы; сейчас эту идеальную форму стало удобно изучать, сухая морщинистая кожа натянута на череп, как на барабан, а голубые глаза выкатились, как при базедовой болезни.

  Эсэсовцы принялись поднимать заключенного. Тот послушно встал на ноги, сделал шаг, начал заваливаться и упал. Видно, совсем дошел. Его ткнули было ботинком в ребра, заключенный привычно скрутился в клубок, ожидая побоев. Но бригаденфюрер брезгливо махнул рукой.

  - Прекратить. Не может стоять - несите.

  655-го понесли - вернее, потащилили по коридору, держа за руки, длинные костлявые ноги волочились по полу, штанины задрались, обнажив пергаментную кожу пугающе тонких лодыжек. Глядя на эти волочащиеся конечности, оберштурмбанфюрер испытал что-то вроде сентиментальной грусти - вот и не будет больше заключенного 655, пристрелит его бригаденфюрер СС лично, выстрелом в затылок, и лично доложит райсхфюреру - так мол и так...

  - Дегенерат, - проворчал бригаденфюрер. Начальник тюрьмы кивнул.

  - Да, безусловно, вы правы, бригаденфюрер. Я надеюсь, у вас нет к нам претензий? - спросил он аккуратно. Высший чин метнул на него взгляд, блеснувший, как пуля в лучах солнца. Выпрямился официально.

  - Все, что касается вас и вверенного вам учреждения, оберштурмбанфюрер, вы получите письменно, по обычным каналам. Хайль Гитлер!

  На улице двое эсэсовцев подняли костлявое тело заключенного и легко, как бревно, забросили его в темное нутро "Фольксвагена".

  Заключенного звали Вернер, все остальное, включая свою настоящую фамилию, он так долго и сильно старался забыть, что это ему почти удалось. По крайней мере, вот так автоматически он ничего даже о себе самом уже вспомнить не мог.

  Вернер понимал, что его везут на смерть, и эта мысль не вызывала у него никаких эмоций. Ни малейших. Машина ехала очень долго, временами останавливалась. Однажды у Вернера даже мелькнула мысль, что это странно - зачем его везут так долго? И куда? Не собираются же они выводить его на открытый процесс.