Бурдо поспешил раскурить трубку, а Николя, достав из кармана маленькую табакерку с портретом покойного короля, аккуратно взял понюшку и несколько раз чихнул. Сняв фраки и надев большие кожаные передники, оба полицейских принялись раскладывать инструменты. Семакгюс попросил Сансона поднять повыше факел, дабы осветить тело, и принялся внимательно его рассматривать. Затем обозрел каждый предмет одежды. Николя вновь поздравил себя с таким опытным помощником; хирург не только умел читать в человеческом теле, но и, давно принимая участие в расследованиях комиссара, часто подмечал весьма любопытные детали, не связанные с медициной. Сейчас он увидел, как Семакгюс потянулся к фраку и, взяв его за воротник, повертел в разные стороны, а потом, выбрав из набора инструментов маленькие щипчики, аккуратно подцепил ими маленькую светло-коричневую частичку и поднес ее к носу. Затем поднес к носу Сансона, и тот, понюхав, утвердительно закивал головой.

— Полностью с вами согласен, дорогой Гийом. Речь идет о частице конского навоза.

Николя вздрогнул: он ни разу не упомянул о своей поездке на южную оконечность Малого канала.

— Я вытащил ее из-под воротника, — торжественно начал Семакгюс, — и это доказывает, что тело волочили на спине. Видимо, когда его вытаскивали на берег.

Свинцовый карандаш забегал по страницам маленькой записной книжечки. Но больше в одежде ничего не обнаружили, и препараторы принялись осматривать тело.

— Заметьте, — произнес Сансон, — на затылочной части головы имеется здоровенная шишка.

— Нельзя ли определить, когда она там появилась? — спросил Бурдо.

Сансон и Семакгюс пошептались.

— Ничто не указывает на то, что шишка появилась после смерти, — проговорил хирург, — и вот почему. Скорее всего, этот человек упал на спину и ударился головой обо что-то твердое. Там видна небольшая ранка, при жизни явно кровоточившая.

Вскрытие продолжалось; Бурдо, как обычно, курил трубку, и клубы дыма скрывали от Николя страшное зрелище, к которому он так и не смог привыкнуть. Он невольно вспоминал Ламора, вспоминал таким, каким часто видел его на мостике и на палубе корабля «Сент-Эспри». Хотя они никогда толком не разговаривали, он тем не менее с болью смотрел, как под действием хирургического скальпеля покойник превращается в бесформенную массу, не имеющую ничего общего с человеческим телом.

Смерть, ходившая рядом с ним вот уже столько лет, курносая, с маской которой он с содроганием сталкивался на каждом карнавале, часто разила его в самое сердце. Смерть каноника Ле Флока, отца маркиза де Ранрея, прежнего короля и даже герцога де Сен-Флорантена оставили в душе его горький и печальный след. Память об убийстве Жюли де Ластерье была чревата страданиями и угрызениями совести. Она часто являлась ему в видениях, равно как и тот старый солдат, что повесился у себя в камере в Шатле. Даже сегодня при виде тела, вскрытие коего происходило у него на глазах, он весь дрожал, сознавая, что еще несколько дней назад он видел этого презренного человека живым и здоровым.

Как всегда, вскрытие сопровождалось своими, особыми звуками, запахами и тихими разговорами анатомов. Наконец, вернув останкам по возможности первоначальный вид, анатомы вымыли руки. Папаша Мари, принесший таз и кувшин, ни разу не посмотрел на стол, хотя ему часто приходилось видеть покойников, и зрелище это давно уже не брало его за живое. Николя с тоской смотрел на старика. Папаша Мари стал частью тюремного замка, такой же неотъемлемой, как древние стены, громадные камины и тяжелые балки. Он составлял с ним единое целое. Но однажды его не станет, и ему будет его не хватать.