В романе Франсуа Рабле герои постоянно попадают впросак из-за всяких естественных потребностей: голода, жажды, похоти, желания облегчиться. Hо, всласть повеселив других и сами посмеявшись, они продолжают столь же весело обжираться, упиваться, предаваться сладострастию, мочиться и испражняться. Жизнь продолжается, несмотря ни на что.

В 1688 году французский мыслитель Лабрюйер напишет:

«Маро и Рабле совершили непростительный грех, запятнав свои сочинения непристойностью: они оба обладали таким прирожденным талантом, что легко могли бы обойтись без нее, даже угождая тем, кому смешное в книге дороже, чем высокое. Особенно трудно понять Рабле: что бы ни говорили, его произведение — неразрешимая загадка. Оно подобно химере — женщине с прекрасным лицом, но с ногами и хвостом змеи или еще более безобразного животного: это чудовищное сплетение высокой, утонченной морали и грязного порока. Там, где Рабле дурен, он переходит за пределы дурного, это какая-то гнусная снедь для черни; там, где хорош, он превосходен и бесподобен, он становится изысканнейшим из возможных блюд».

Лабюйер уже не в состоянии над собой смеяться. Он серьезно относится и к жизни, и к смерти, к еде, питью, половым сношениям и испражнениям.

Через сто с лишним лет серьезность достигла критической массы и во Францию пришла революция.

Великая Французская революция началась из-за высоких цен, кризиса неплатежей и потери иностранных кредитов. Обычный голодный бунт, ничего больше.

Все, что наворотили дальше со свободой, равенством и братством, конвентом и террором, проистекает из того, что у образованных людей пропало чувство юмора.

Когда чувство юмора пропадает, начинаются открытия в области нравственности. Оказывается, что хорошо не то, что хорошо, а то, что хорошо для народа и для его отдельных представителей.

Людей без чувства юмора и маленьких слабостей переспорить сложно.

Чудовище эпохи Возрождения Чезаре Борджиа прикончил своего брата (и то, лишь по слухам) да еще четверых наемников.

Успехи бессребреника Робеспьера куда более впечатляющи.

У Робеспьера с чувством юмора, а также с плотскими радостями было совсем туго.

Hовая эпоха начинается с поклонения металлу. С гильотины.

12

…Амаргин никогда и никому не рассказывал своей настоящей истории.

Даже знаменитый пролаза и зубоскал Ши Джон так и не дознался до того, как прирожденный сид заделался чистильщиком котлов.

Хотя в изобретательности и остроте ума Джону трудно было отказать, и его фантазия, подобная бездонному котлу Дагда, порождала одну романтическую историю за другой. Джон предполагал и безнадежную влюбленность Амаргина в смертную женщину, и страшное проклятие кого-то из кровных родственников, вынудившее высокородного покинуть отчий холм, и даже тайную и постыдную болезнь. Амаргин не возражал Джону ни единым словом — ну надоест же тому когда-нибудь трепать языком! И надоело. Как-то в грозовую ночь на Амаргина «накатило».

Сам он, разумеется, ничего не помнил, но в команде уверяли (а при Командире никто не осмелился бы солгать), что Ши Амаргин плясал с молниями на сигнальной мачте и распевал во все горло:

Слова разобрал, разумеется, тот же Джон, и Джон опознал первую колдовскую песнь, прозвучавшую некогда в начале времен над зелеными холмами Эрин. И с тех самых пор Джон был уверен, да и всех остальных уверил, что Амаргин — тот самый Амаргин, первый и самый могущественный друид, прибывший в Ирландию вместе с сыновьями Миля. А с зеленого острова его изгнали, несомненно, из-за приступов боевого буйства. Команда хихикала и соглашалась. Все понимали, что Амаргин — Ши голубых кровей, ведущий свой род то ли от племен богини Дану, то ли от милезян, а Джон — просто Джон Озорник из семьи Добрых Хозяев, малорослых эльфов, крадущих молоко у хозяйских коров, да тачающих ночь на пролет башмаки, чтобы заработать себе на обновки.