— Ну, уж извини: не поеду.

— К Любе ездила же?

— То другое дело…

— И у нас другое будет тоже.

— Пустяки ты говоришь… Это тебя Людмилка мутит.

В жене Печаткин вообще замечал какую-то внутреннюю перемену, начиная с того, что она во всем теперь уступала матери. Не было уже прежних баталий, и это много мирило его с женой. С другой стороны, он сам уже привык к ней, сжился и вошел в колею. Перемену к лучшему в жене он приписывал влиянию Кати, о которой Людмила Григорьевна часто говорила:

— Вот я умру, так ты женись на ней, — говорила она совершенно серьезно. — Так и знай… А я скоро умру.

— Какие ты глупости говоришь, Людмила. В свое время, конечно, все умрем…

— Нет, я скоро.

Печаткина как-то смущали подобные разговоры, и он чувствовал себя виновным. Ему делалось жаль присмиревшей жены. Было несколько таких хороших дней, когда Гриша начинал чувствовать, что любит жену, т.-е. почти любит её. И странно, она именно в эти дни смотрела на него такими грустными глазами.

— О чем ты думаешь, Людмила? — спрашивал Печаткин.

— Мне жаль тебя, Гриша… Ведь я тебя любила по-хорошему, а ты со мной только мучился. Так, не судьба…

Это настроение разрешилось совершенно неожиданно. Гриша уже покончил свою военную службу, и начались сборы для переезда с казенной квартиры. Все вещи были сдвинуты со своих мест, появились какие-то узлы, свертки, чемоданы — одним словом, полная картина разрушения. Людмила Григорьевна занялась этой передрягой с каким-то лихорадочным нетерпением и чувствовала себя хорошо, как никогда. Но дня

за два до переезда она почувствовала себя нехорошо и слегла. Переезд был отложен, а потом определилось, что у неё тиф.

— И захворала-то я не во-время, — жаловалась Людмила Григорьевна. — Ну, да скоро никому не буду мешать. Бог меня пожалел…

Лечиться она упорно не желала и только согласилась принять одного доктора Конусова, которого почему-то считала простым.

Как немного времени каких-нибудь две недели, а как много может в них случиться! Болезнь быстро прогрессировала, и уже через неделю больная находилась в опасном положении. Анна Николаевна жила у Кубовых и была вся поглощена родившимся недавно внуком. Она была поражена, когда Гриша приехал к ней сказать, что жена опасна и что она желает её видеть. Анна Николаевна как-то бессильно опустилась на стул и горько заплакала. Это удивило Гришу. Только одни женщины могут быть настолько непоследовательными.

— Что же ты за мной раньше-то не послал? — выговаривала она. — Я слышала мельком, что Людмила прихварывает, а настоящего ничего не знала. Да я бы сейчас же прибежала…

— Мама, я просто не решался беспокоить тебя, потому что думал, что это тебе будет неприятно… Вы постоянно ссорились с Людмилой.

— Ах, какой ты, Гриша! Мало ли что бывает семейным делом; не всякое лыко в строку.

Любочка тоже отнеслась с большим участием к больной и поехала навестить её вместе с матерью.

— Как я рада, что вы приехали… — встретила их больная. — Любочка, вы нас оставьте. Мне нужно поговорить с мамой серьезно…

Это было еще в первый раз, что Людмила Григорьевна назвала свекровь мамой. Анна Николаевна глотала слезы. С первого взгляда она решила про себя, что сноха — не жилец на белом свете. Когда Любочка вышла, больная тихо проговорила:

— Мама, благословите меня… мне так тяжело… у меня никого нет…

Анна Николаевна со слезами долго крестила это горевшее лицо с воспаленными глазами, а потом начала, по русскому обычаю, просить прощения.