Не знаю, как другие, но когда я выслушиваю от возлюбленной беспочвенные обвинения, то чувствую обиду, печаль и отчаяние, и еще – абсолютную беспомощность, поскольку не способен ответить таким же впечатляющим фонтаном слов. Ее слова низвергаются мне в лицо, в уши, бьют под дых, они обжигают меня и ослепляют, забиваются в рот и перекрывают воздух, если в первую минуту я предприму робкие попытки защититься, спрятаться за первые попавшиеся свои слова, может, и не столь острые и едкие, то уже в следующие мгновения – я неожиданно для себя начинаю ощущать в душе легкий осадок ответственности, а через секунду уже просто не могу доказывать, что я ни в чем не виноват, мне начинает казаться, что ее обвинения справедливы и меня оскорбляют не понапрасну, а вполне заслуженно. И вот я уже различаю в тех словах нотку снисхождения, ну да, мне оставляют маленькую форточку открытой, совсем крошечную, и все же я могу воспользоваться проявленным великодушием и влететь в нее, сложив руки смиренно на груди и приговаривая: «Прости! Прости!» Однако я этого никогда не делал, поскольку все шло по моему плану. И только этот ночной звонок был не по плану. Он оглушил меня своей неожиданностью.

2

А ведь все начиналось совсем невинно и совсем не с того, что мне пришлось услышать, ну какая же я свинья. Сначала моя жена собралась в Америку по какому то левому приглашению устраивать такую же левую выставку своих картин. Попрощались мы в горячих объятиях и едва ли не со слезами на глазах, она не скрывала, что собирается там задержаться, найти работу, и уговаривала меня ехать вслед за ней, тем более что у меня было приглашение в Канаду. Я воспринял это несерьезно: жить в Штатах меня заставило бы разве что восстановление советской власти в Украине.

Последнее живое воспоминание о ней – воздушный поцелуй. Но после этого возникла какая то странная ситуация: она пропала, и я полгода не получал от нее известий. Кроме одного – левое приглашение оказалось настолько левым, что ее там никто не встретил, она еле разыскала знакомого художника и поселилась в его мастерской, где спала прямо на столе, эту неутешительную новость передала мне одна туристка, вернувшаяся из Америки. Догадываюсь, что родители моей жены, конечно же, получали от нее письма, но мне они говорили, что не было ни одной весточки. И вот она позвонила мне, чтобы сообщить: мы должны развестись. И тут, собственно, я услышал о себе то, о чем никогда не догадывался: я ведь и понятия не имел, что я бабник, что бегаю за каждой юбкой, что переспал со всеми ее подружками и, кто знает, не приударял ли с той же амурной целью и за ее мамой, и вот я наконец могу устроить себе идиллию с… и тут она назвала с полдесятка своих приятельниц, которых я не только поимел, но и мечтал женить на себе. Водопад безумных нелепиц излился на мою голову столь неожиданно, что я не нашел ни единого аргумента, чтобы их отклонить, я захлебнулся несуразицами, как рыба захлебывается воздухом, и оттого, что под многоструйным фонтаном ее обвинений я удосужился лишь о чем то невыразительно булькнуть, она и не пыталась меня выслушать, а тарахтела и тарахтела, как автомат, выбрасывая из себя по сто слов в секунду. Потому не удивительно, что позже я не смог вспомнить и десятую часть из ее монологов.

Из того, что все же удалось запомнить, вырисовывалась очень непривлекательная картина. Уродам, таким, как я, не должно быть места на земле. Ничего святого! Ни единой надежды на исправление! Я готов перетрахать все, что движется на двух ногах противоположного пола.