Постельничий стоял рядом с тахтой, усердно плескал в физиономию хозяина розовой водой из кувшина и дул ему в нос что есть мочи, видимо вообразив себя самим северным ветром.

Конан остановился в дверях, прислонился плечом к косяку и вперил в пина холодный взор.

— Ну?

Вопль оборвался.

— Ах, это ты, Конан, — слабым голосом молвил Эбель, не делая и попытки подняться. — А у меня беда. Вот так-то. Беда бедой, хуже и не бывает.

— Ну?

— Илиана сбежала, змея… И Гана Табека украла… Киммериец очень сомневался в том, что Ган Табек с его толстым задом был так уж необходим знойной красавице Илиане. Скорее всего, он сам наобещал ей золотые горы за любовь и ласку… Вот только чем именно могла она соблазниться? В доме Эбеля у нее и так было все, что душе угодно. Да, сердце женщины — загадка…

— Драгоценности забрали… — тяжело дыша, пожаловался пин.

Ага, значит, они прихватили драгоценности! Брови варвара дрогнули. Он был удивлен подобной непредусмотрительностью — ведь теперь им обоим не будет возврата в дом пина. Во всяком случае, Илиане уж наверняка. Конан заметил: шемит не испытывал к ней особенной страсти.

— И бутыль моего лучшего вина… Всего одну привез… Цена ей — три туранских ковра… — Эбель продолжал перечислять понесенные убытки. — И еще утащили платьев на полсотни золотых, хрустальную чашу и туфли, подаренные мне самим владыкою… Еще… Э, Баат, что еще?

— Ничего такого, господин. Вот разве что две лошади — буланая и каурая — да твоя сафьяновая коробочка…

И постельничий изогнулся в подобострастном поклоне, явно не предполагая, что последует за этим сообщением. С изумлением увидел он, как перекосилось вдруг обычно невозмутимое лицо нового охранника, как сверкнули и сразу погасли холодные синие глаза, как сжались огромные кулаки… А уж что тут сталось с пином Эбелем!..

Глазки его выпучились и налились кровью, хрип вырвался из глотки, а редкие волосенки вздыбились; протянув руки к Баату, он цепко ухватил его за полу халата и потянул на себя, будто желая опрокинуть и придушить наглого слугу, принесшего такое страшное известие.

Бедный постельничий в этот момент едва не рехнулся сам — так ему захотелось внезапно заскулить подобно Гану Табеку.

— О… О господин… — залепетал он, стараясь высвободиться из жирных и мягких, но очень сильных пальцев пина. — О… Я не хотел…

Бедолага не понимал, почему утрата какой-то жалкой сафьяновой коробочки чуть не убила Эбеля. По его личному мнению, истинное несчастье состояло как раз таки в исчезновении самоцветов, платья и, пожалуй, еще хрустальной чаши. Да, и Гана Табека, конечно. Как ни странно, любимый хозяин на это отреагировал довольно спокойно — повыл немного, и все. Зато о коробочке застрадал как о родной…

— Уа-у-ау-у-у! — вдруг взревел Эбель, рывком соскакивая с тахты. — Моя коробочка!.. Моя… Уй-а-а-а!

Сей воинственный клич лишил несчастного последних сил. Плюнув в сторону двери, где за спиной Конана толпились разбуженные воплями слуги, он снова рухнул в подушки и застонал. О, он стонал так жалобно, что даже суровое сердце варвара дрогнуло на миг. Впрочем, он немедленно вспомнил, что и сам собирался лишить купца его сокровища, так что сострадание здесь было просто неуместно.