— Вы, наверно, голодны, хотите, покормлю вас? — спросила она.

Миша отказался, он недавно поел на «Бирюзе». Павел набросил на плечи матери пуховый платок. Елизавета Ивановна сказала:

— Рассказывайте, Миша, ничего не скрывайте и не приукрашивайте.

И хотя Павел предупредил Мишу, что рассказ должен быть откровенным, и сама Елизавета Ивановна просила именно такой откровенности, Миша решил про себя, что говорить обо всем нельзя, надо излагать только то, что невозможно скрыть или прикрасить. Едва начав рассказ, он понял, что не имеет права что-либо скрывать или освещать иначе, чем оно было. Елизавета Ивановна смотрела, прямо в глаза, любая неискренность становилась невозможной. И хотя она слушала, молчаливая, неподвижная, зябко кутаясь в платок — а в комнате было жарко натоплено — но порой вдруг делала движение плечами, поворачивалась в кресле — и это было как раз, когда Миша пытался что-то недоговорить, что-то, показавшееся несущественным, опустить. И Миша рассказывал обо всем, что помнил, перед ним снова была картина разбушевавшегося океана, он говорил о буре, о себе, о товарищах….

И он описывал, как, получив штормовое предупреждение с «Тунца», они кинулись убирать палубу; и как капитан торопил их с мостика, властно покрикивая в мегафон, если медлили или работали неаккуратно; и как Миша волновался, это был первый ураган в его жизни, он боялся, что покажет другим свою трусость; и как дико налетела буря и стала швырять траулер, и было до того плохо, что казалось легче умереть, чем выносить такую болтанку; и как кто-то вдруг вбежал в салон и закричал, что принят сигнал бедствия; и как боцман поспешил в рубку узнать, с кем бедствие, а они в салоне спорили, с каким судном беда, и по всему выходило, что это «Ладога», но никто не мог поверить, что «Ладога» терпит бедствие, с любым траулером могла произойти авария, только не с тем, каким командовал Борис Андреевич; и как боцман ворвался в салон с приказом одеваться по-штормовому, чтобы идти на спасение товарищей; и как мучительно долго тянулись минуты, когда они толпились у входа на палубу, пока «Бирюза» пробивалась на сближение с тонущей «Ладогой»; и как новый приказ капитана заставил их выскочить наружу, и они увидели в клочке кипящего моря, освещенного люстрами и ракетами, бьющихся в волнах людей; и как одного за другим вытаскивали на палубу, а последним увидели Бориса Андреевича со сбитой повязкой на лице, с портфелем, висящем на руке; и как «Бирюза» надвинулась бортом на Доброхотова, а Кузьма ухватил капитана «Ладоги» за портфель, но только сорвал портфель с руки; и как снова Кузьма и Степан, перегибаясь через фальшборт, пытались ухватить капитана, а Миша, страхуя, держал сзади Кузьму; и как прокатившийся через палубу вал швырнул Мишу за борт, и он погрузился рядом с Борисом Андреевичем; и как какую-то бесконечно длинную секунду Миша видел Бориса Андреевича, а потом Мишу отшвырнуло в сторону, а Бориса Андреевича вдруг завертело и унесло….

Уже в середине рассказа Миши Елизавета Ивановна стала плакать. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, они лились по щекам, падали с подбородка на грудь. И она не сводила с Миши глаз, и от того, что она, не утирая щек, все смотрела и смотрела, как будто взглядом, а не слухом воспринимала слова, Миша не мог остановиться, чтобы дать ей успокоиться, не мог упустить никакой подробности гибели Доброхотова. И лишь — уже скороговоркой — сказав, что когда вал пронесен, и Кузьма со Степаном помогли Мише взобраться на палубу, и все они еще долго всматривались, не всплывет ли Борис Андреевич, но он уже не всплыл, — Миша закончил:

— Больше я ничего не знаю, Елизавета Ивановна.