Спеха прозвали Спехом за неизменное везение, сопутствующее с колыбели все семнадцать лет его жизни. «Коли упадет, так на мягкое! – приговаривала его мать. – Ему бы лени поменее, так ладно бы жизнь прожил. А ведь не мыслит, что удача-то – одно дело, а счастье – иное!» Но Спех не слушал попреков и верил в свою добрую судьбу. Мать Макошь сотворила его невысоким, но наделила широкой грудью, крепкой шеей и сильными руками. Черты его лица были нерезкими, мягкий нос покрывали золотистые веснушки, между нижней губой и округлым подбородком виднелась ямочка. Светло-рыжие, как жидкий мед, волосы рассыпались по лбу, а серо-желтоватые глаза блестели живо и весело. Нрав у него был живой, любопытный, легкомысленный, но честностью и преданностью парень заслужил доверие хозяина.

Плечистый парень-кормщик подошел к Милуте, а Спех направился прямо к Загляде.

– Готова каша? – деловито спросил он, вытаскивая из-за оборов деревянную ложку, завернутую в серую холстинку.

– Не лезь, не готова еще! – Загляда замахнулась на него своей ложкой, и Спех отпрянул от котла, в который уже было сунулся. – Потерпишь!

Ловко уклонившись, Спех принялся размашисто вытирать лицо рукавом.

– Ух, чуть не весь город обегал, покуда кормщика сыскал! – пожаловался он хозяйской дочери, преувеличенно тяжело дыша. – Ух, и уморился – чуть жив! Не веришь? – обиженно спросил он, увидев улыбку на лице Загляды. Прочие Милутины спутники, сидевшие вокруг костра в ожидании каши, тоже заулыбались.

Девушка покачала головой. Она знала, что Спех – великий искусник притворяться, но не могла сдержать улыбки в ожидании чего-то забавного.

– А и городишко-то махонький! – вдруг с легкостью сознался Спех и стал дышать обыкновенно. – Всего-то три улочки, да и те… У нас в Полоцке один гончарный конец и то больше!

– А ты уже и по дому стосковался? – с насмешкой спросила Загляда, прекрасно знавшая, что уж кто-кто, а Спех ничего важного дома не забыл.

– Ой, стосковался! – закрыв глаза, страдальчески затянул Спех. – Вот как сплю, так и вижу: сижу я за кругом да горшок верчу, такой большой-большой, а братец глину месит. А батя еще волокушу волокет да ласково так приговаривает: «Работайте лучше, суслики ленивые, кормить не буду!»

Загляда фыркнула, прикусила губу, но все же не выдержала и рассмеялась, представляя этот домашний уют, от которого Спех сбежал в дружину ее отца. Спех пристал к Милуте в его прошлогоднюю полоцкую поездку и до сих пор отчаянно смешил Загляду своим кривичским выговором. Гончар легко отпустил сынка, «потому как дома от него толку нет, только и знает, что языком трепать».

Девчонка, прибежавшая из городища с кормщиком, подобралась к ним поближе и с любопытством слушала их разговор. Загляда заметила ее и призывно махнула ложкой:

– Поди сюда! Ты чья будешь?

– Я Веретенева! – Без робости подойдя, девочка показала на кормщика, который в стороне разговаривал с Милутой. – Сестра я ему. Меня Лаской звать. Я с вами через пороги пойду. Я тоже все пороги знаю, и какие ладьи бывают, и как они плавают!

– Да ну! – насмешливо воскликнул Спех. – Как же ты такой премудрости научилась?

– А я, с тех пор как маманя с батяней померли, всегда с Веретенем хожу, – просто объяснила девочка. – Он меня одну дома бросать боится, как через пороги ходит, так и берет с собой.

Глаза Загляды налились слезами: слова девочки о смерти родителей разбудили ее собственное, едва задремавшее некрепким чутким сном горе.