У Лидии начиналась болезнь Паркинсона, со временем ей угрожала почти полная неподвижность, но в ту пору недуг еще не был заметен. Однако супругам пришлось оставить работу на местах сражений и вернуться в Англию, где они принялись помогать таким детям, как Самуил. У Эвансов не было своих детей, и они привязались к этому мальчику, такому умному и болезненно чувствительному. Из больницы, где он провел несколько недель, они забрали Самуила к себе домой. Он не вернулся в приют – нашел домашний очаг, в котором так нуждался.

Эвансы стали его семьей. Они отдали Самуила в квакерский интернат, но выходные и каникулы мальчик проводил с приемными родителями. Зная о его происхождении, Эвансы озаботились его религиозным образованием и какое-то время посылали на уроки в синагогу, но это продлилось всего несколько месяцев. Самуил не чувствовал себя членом общины, и, несмотря на старания раввина, религия его не заинтересовала. Христианство его тоже не привлекало, однако школа, куда он ходил, была в этом смысле либеральной, и никто не требовал от него перехода в новую веру. Он разделял ценности квакеров: простота, мир, правда, терпимость, могучая сила тишины. Эти черты прекрасно сочетались с его характером.

Эвансы и школа подарили мальчику стабильность; приступы астмы и ночные кошмары посещали его все реже, и облысение, которым он страдал все эти годы, прошло само собой. Проплешины исчезли, Самуил оброс целой гривой густых кудрей, и с той поры это стало самой заметной чертой в его внешности. Он любил учиться и играл в регби, поэтому влился в коллектив, хотя и не завел друзей. До конца жизни он не участвовал ни в каких командных играх, кроме регби: во-первых, занятия спортом были обязательны, а во-вторых, толкаясь, делая подсечки и кувыркаясь в пыли, он преодолевал комплексы и вымещал на противниках свои обиды. В отрочестве Самуил выделился из среды сверстников, поскольку наконец снова получил возможность играть на скрипке и поступил в школьный оркестр. Он слишком долго не практиковался, и, хотя его любовь к музыке осталась неизменной, он уже не был прежним маленьким виртуозом.

* * *

Самуилу было двенадцать лет, когда в мае 1945 года закончилась война. На всю жизнь он запомнит праздничный звон колоколов, ликование на улицах, в домах, в школе, повсюду: объятия, радостные крики, смех. Когда страсти улеглись, Европа подсчитала, чего стоила эта кровавая победа: разрушенные города, выжженная земля, концентрационные лагеря, где нацисты уничтожили двенадцать миллионов человек, половина из которых были евреями; массовые расправы, неисчислимые жертвы, беженцы, ищущие, где приклонить голову и отдохнуть. А вдруг, думал Самуил, среди них и его родители? Может быть, его ищут; может быть, они явятся в школу о нем спрашивать, а увидев, не узнают; зато он-то их узнает по фотографии, приклеенной внутри футляра для скрипки, рядом с медалью полковника Фолькера. Детскую скрипку мальчику уже заменили, но эти реликвии следовали за ним повсюду. Вряд ли родители сильно изменились за шесть лет разлуки. На фотографии отец был в очках, с усами, у него было серьезное лицо; зато мать улыбалась искренне и открыто: красивая черноглазая женщина с волнистыми волосами. На нем – темный костюм-тройка, немного старомодный, и галстук-бабочка, на ней – белая блузка, темный жакет с булавкой на лацкане и кокетливая шляпка.

Однако должно было пройти еще несколько лет, прежде чем он что-то узнал о своей семье. В 1942 году нацистские власти прибегли к «окончательному решению», как они называли истребление евреев, но детали Холокоста стали известны намного позже. Эвансы обращались в организации, которые оказывали помощь миллионам перемещенных лиц, но все их старания обнаружить Адлеров были напрасны. Они пускались на всяческие ухищрения, чтобы Самуил не увидел документальных фильмов о концентрационных лагерях, но однажды в субботу мальчик вырвался в кино, и там перед фильмом показали киножурнал, полный ужасов: груды трупов, черепа и кости; выжившие, похожие на скелеты.