Затем он вдруг опять увидел Таню. Девушка стояла в больничном коридоре, устало облокотившись сжатыми кулаками на широкий белый подоконник, и напряженно смотрела в окно. Как ни странно, Юрка видел ее в лицо — так, как если бы сам сейчас находился за двойным стеклом, во дворе. С ужасом юноша подумал, что лежит перед Таней в чем мать родила — если, конечно, не считать всех этих повязочек, присосок и трубочек, которыми его густо облепили — дернулся, чтобы хоть как-то прикрыться, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он вообще их не чувствовал сейчас — своих рук и ног. Наклонить голову, чтобы убедиться, на месте ли они еще — также не мог.

Так или иначе, Таня его за окном не заметила, продолжая бессмысленно вглядываться вдаль.

Потом внезапно появился отец. Его сейчас здесь вовсе не могло быть — с утра Нестеров-старший уехал с инспекцией куда-то в пригород и просто физически не успел бы в клинику, даже если бы узнал, что туда увезли сына. После звонка из Института Юрка пытался набрать отцу, но телефон у того оказался недоступен — пришлось отправить текстовое сообщение. Прочел его Андрей Андреевич или нет, юноша не знал.

Отец прошел по коридору, едва не задев плечом Таню, но не обратив на девушку никакого внимания, словно той там и не было вовсе. Он с кем-то разговаривал, с кем — юноша не видел, но почему-то решил, что это непременно должен быть адвокат Покровский. За раскатистыми звуками марша речь отца была едва слышна, до Юркиного слуха доносились лишь отдельные слова.

— …не могу себе позволить…

— …Свету я не спас — его обязан…

— …да, любой ценой…

— …нет, не имеет значения…

Отец со своим незримым собеседником ушли, куда-то незаметно исчезла и Таня, и Юрка увидел Виту. Точнее, только ее лицо, сильно осунувшееся, словно ньюпка проделала весь свой путь до Нижнего Новгорода пешком, питаясь лишь подножным кормом. Глаза ее были закрыты — очевидно, Вита спала.

«Надо будет потом узнать, сколько стоит билет до Нижнего», — успел подумать Юрка прежде, чем безжалостный Дарт Вейдер окончательно накрыл все вокруг своим черным плащом, и мир вокруг юноши исчез в непроглядной тьме. Имперский марш еще какое-то время звучал где-то посреди небытия, то затихая, то накатывая с новой силой, но затем смолк и он.

24

Из-за редутов громоздящейся вокруг гудящей, жужжащей и мигающей разноцветными лампочками аппаратуры палата казалась совсем тесной, отцу и Тане, пришедшим навестить Юрку через несколько дней после операции, едва нашлось место, куда встать. Оба были в плотных медицинских масках на лицах, в перчатках и в белых халатах, застегнутых на все пуговицы — на Нестерове-старшем тот едва сошелся, на девушке висел бесформенным балахоном.

— Я же обещал, что все будет хорошо, — произнес отец.

Юрка улыбнулся. Говорить ему было пока тяжело — каждое слово отдавалось в груди короткой вспышкой боли. Но это была уже не та боль, что прежде — тупая и безнадежная. Нет, это была боль скорого выздоровления. Время от времени юноша даже специально вызывал ее, чтобы лишний раз почувствовать: дела его неуклонно идут на поправку.

— Доктор сказал, операция прошла успешно, — сообщил отец.

Юрка слегка склонил голову — ему это уже тоже говорили, причем не один раз.