– О, не надо, кто сейчас умирает по‑настоящему?

– Попробуй сказать это католику. К тому же ты действительно умер, Джимми. Необратимо, насколько я помню.

– А что такое «католик»?

– Расскажу как‑нибудь потом. У тебя сигареты не найдется?

– Сигареты? А что случилось с твоей рукой?

Разорвав спираль нелогичных заключений, я смотрю на свою руку. Джимми прав. Шрамы на запястье превратились в свежую кровоточащую рану. Конечно же…

Я прикасаюсь к левому глазу и чувствую влагу. Отнимая пальцы, я вижу на них кровь.

– Повезло, – рассудительно замечает Джимми де Сото. – Глазница не задета.

Кому же ещё разбираться в таких вещах. У самого Джимми левая глазница представляет собой жуткое кровавое месиво – все, что осталось после того, как на Инненине он вытащил пальцами глазное яблоко. Никто так и не узнал, какие галлюцинации виделись ему тогда. К тому времени, когда Джимми и остальных, высаженных на Инненин в составе передового отряда, переслали на психохирургию, вирус успел внести в их сознание неисправимые искажения. Программа была настолько заразной, что врачи даже не рискнули оставить остатки памяти больших полушарий для исследований. Остатки сознания Джимми де Сото, записанные на запечатанный диск с красной предостерегающей надписью «ОПАСНАЯ ИНФОРМАЦИЯ», хранятся где‑то в подвале штаб‑квартиры Корпуса чрезвычайных посланников.

– Мне надо что‑то предпринять, – говорю я, и в моем голосе звучит отчаяние.

Звуки, пробуждаемые из стен преследователем, опасно приближаются. Последний луч солнца скрылся за холмами. Кровь хлещет из ран на руке и лице.

– Чувствуешь запах? – спрашивает Джимми, подставляя лицо прохладному ветру. – Он меняется.

– Что?

Но ещё задавая свой вопрос, я ощутил запах. Свежий, бодрящий аромат, чем‑то похожий на тот, что исходил от «Хендрикса», но едва уловимо отличающийся. Не совсем то ударяющее в голову благоухание, в объятиях которого я заснул всего…

– Пора идти, – говорит Джимми. Я собираюсь спросить у него, куда он уходит, но вдруг понимаю, что он имеет в виду меня, а я…

Проснулся.

Открыв глаза, я увидел перед собой стену отеля, расписанную психоделическими картинами. Стройные фигуры в кафтанах, похожие на бродяг, рассыпались по зелёному полю, усеянному белыми и желтыми цветами. Нахмурившись, я пощупал огрубевшие ткани шрама на руке. Крови нет. Только теперь я полностью очнулся от сна и уселся в просторной кровати, застеленной алым бельем. Изменение запахов, пробудившее меня, сводилось к кофе и свежему хлебу. Будильник «Хендрикса» воздействовал на обоняние. Через поляризованное стекло окна в полумрак комнаты проникал свет.

– К вам гость, – деловитым тоном произнес «Хендрикс».

– Сколько сейчас времени? – хрипло спросил я. Мне показалось, будто глотка изнутри смазана чем‑то клейким.

– Поясное время десять часов шестнадцать минут. Вы проспали семь часов сорок две минуты.

– А кто пожаловал?

– Оуму Прескотт, – сказал отель. – Завтракать будете?

Встав с кровати, я направился в ванную.

– Да. Кофе с молоком, кусок хорошо прожаренной курицы и какой‑нибудь фруктовый сок. Пригласите Прескотт сюда.

К тому времени, как раздался мелодичный звонок в дверь, я уже успел выйти из душа и шлёпал по полу босиком, накинув переливчатый голубой халат, отделанный золотым шитьем. Забрав завтрак из служебного люка, я взял поднос в одну руку и открыл дверь.

Оуму Прескотт оказалась высокой импозантной женщиной африканского типа, ростом сантиметра на два выше моей новой оболочки. Волосы у неё были заплетены в косички, зачесанные назад и украшенные десятками овальных разноцветных стеклянных бусинок.