В написанном в 1845–1846 годах, сразу же после «Двадцати лет спустя», «Виконте де Бражелоне» мы находим развитие сложившихся ранее взглядов Дюма на эту эпоху в истории Франции и ряд крупнейших исторических личностей. У писателя, не бывшего ученым-историком, взгляды эти нередко рождались под влиянием его собственных пристрастий и антипатий, заставляющих Дюма предпочитать прямых и решительных людей людям двуличным, алчным и обходящим препятствия. Не удивительно поэтому резкое противопоставление двух кардиналов, Ришелье и Мазарини, проходящее сквозь всю вторую часть трилогии о мушкетерах. В последней части — «Виконте де Бражелоне» — содержится лишь завершение этих теорий. И тем не менее о Мазарини — вернее, о последних годах его жизни, необходимо сказать несколько слов: ведь эти годы были началом одного из самых знаменитых царствований в истории Франции.

Людовик и Мазарини… На долю первого, по мере его возмужания, приходятся охота, развлечения и удовольствия, второй же сосредоточил в своих руках управление государством и лишь один знает те секреты, которые помогают ему укреплять собственную власть и могущество королевства. Придворные, хотя, как мы увидим, их мнение скоро изменится, волнуются — ведь уже совершеннолетний король непривычен к роли монарха, как он будет править один, самостоятельно? Но такие опасения во многом были основаны лишь на видимости, и Мазарини прекрасно понимал это. Кардинал был убежден, что Людовик «…начнет позже, чем другие, но добьется большего. В нем хватит материала на четырех королей».

Все же и столь лестная оценка не полностью разъясняет дело. Нужно принять во внимание, что, каковы бы ни были устремления кардинала, какую бы личную выгоду он ни извлекал при их осуществлении, ход вещей (подавление народных движений, борьба против Фронды, против феодальной оппозиции и пр.) заставлял его в конечном счете способствовать укреплению абсолютной монархии. Наступала пора расцвета абсолютизма. Да и само корыстолюбие и честолюбие Мазарини нельзя рассматривать в отрыве от нравов того времени. Пышность, богатство и стремление к независимости были тогда непременными атрибутами любой власти, могущество было прежде всего личным могуществом, а не влиятельностью чиновников — людей типа Кольбера. Противоположность облика Фуке и Кольбера для той эпохи не случайна, так же как не случаен был и совет кардинала королю не брать первого министра: Мазарини понимал, что его личные усилия были направлены именно против возможности появления подобных ему людей.

На страницах романа часто слышится неизменно сопровождающая эти перемены нота — все мельчает! Еще не оформилась и не восторжествовала идея целого, а части его столь мало пригодны как материал для создания чего-либо величественного. Этот мотив больно отдается в сердце видавшего лучшие дни старого солдата д'Артаньяна. Рядом с ним нет близких людей, нет настоящего дела, а вдобавок он еще и обойден той благодарностью, на которую дает ему право многолетняя служба королевскому дому.

По отношению к историческому прототипу героя романа верно лишь последнее. Читатель помнит, что на самом деле такого человека и не существовало — образ сплетался из двух биографий — Шарля де Баатц-Кастельморе и Пьера де Монтескью, носивших одинаковую фамилию — д'Артаньян.

Какова же была судьба этих людей к концу 50-х годов XVII века — моменту начала романа? Шарль, эпизоды из жизни которого чаще всего использовал писатель, действительно был к тому времени лейтенантом мушкетеров, по долгу службы человеком весьма близким королю, а по части щекотливых услуг и поручений — кардиналу. Тридцатипятилетний мушкетер женат и обзавелся двумя детьми, а тот факт, что крестным отцом одного из них был сам Людовик XIV, доказывает исключительную близость д'Артаньяна к «королю-солнце». Богатым же д'Артаньян никогда не был и не стал — его вдова благоразумно отказалась от наследства, которое, по ее словам, принесло бы ей «больше славы, чем выгоды».